— А мама мне ничего не сказала.
Любаня опять попробовала было улыбнуться.
— Ты ее когда последний раз видел?
Ростик честно попытался припомнить. Мама работала так много, выхаживая слабеющих и умирающих людей, что ей и на сон-то времени почти не оставалось. Ему все время казалось нечестным нагружать ее еще и своими разговорами, у него-то все было как раз в порядке, гораздо лучше, чем у других.
— Дня три назад?
— Ты спрашиваешь или отвечаешь на мой вопрос?
Замечание было верное. Он, конечно, спрашивал, и по одному этому можно было судить, что в ответе не уверен.
Они, обнявшись, неторопливо шли мимо грубо сколоченных нар с людьми, которые лежали, сидели, тихонько разговаривали или безучастно смотрели остановившимся взглядом на голые стены вокруг. Еще полгода назад Ростик счел бы тот жест, каким он поддерживал Любаню, неприличным. Но сейчас ему так не казалось. По одному этому он вдруг осознал, насколько изменился за эти месяцы, какими жесткими, суровыми уроками приспосабливало его к себе Полдневье.
Внезапно из толпы, сгрудившейся около печи, появилась фигура в белом, испачканном выше всякого разумения, халате. Это была та самая сестра, которая не смогла спасти солдат в день, когда закрыли дверь.
— Люба, я же просила тебя не вставать, тебе еще рано.
— Татьяна Федоровна, я возвращаюсь в кровать. — Сестра смерила Ростика оценивающим взглядом. Люба заметила это и добавила: — Вот видите, друга детства случайно встретила.
— Тоже мне, друг детства, — фыркнула сестра Татьяна Федоровна. — Это сын Гриневой.
Она повернулась и растворилась в темной толпе. Любаня повернулась к Ростику.
— Ты не думай, она отличная тетка. Но у нее все погибли в сентябре, и она…
— Ты с ней тоже на заводе познакомилась?
Любаня оперлась на Ростика сильнее, вероятно, у нее закружилась голова.
— Я со всеми там познакомилась… Кроме тебя — ты ведь остался неуязвимым.
— Да, меня они не задели, — подтвердил Ростик, практически уже поднимая Любаню на руки, потому что идти ей было трудно. — Как ты оказалась на заводе?
— Да, — кивнула она головой, повиснув у него на руках, — отнеси меня, сама не могу… Нас перевели с аэродрома, когда на заводе что-то прорвалось. В первую ночь погибла половина взвода, а днем добили остальных, я одна осталась из отделения в живых, да и то… Не очень в этом уверена.
Он отнес ее и просидел у кровати, кстати, самой обычной, пружинной больничной кровати, каких в этом отсеке оказалось большинство, весь остаток дня. Туда же ему Татьяна Федоровна вдруг сама, без подсказки или просьбы, принесла ужин и кружку воды.
Ростик обрадовался воде, потому что все последнее время не мог как следует напиться. В первые дни выдавали по три кружки в день, потом осталось только две, и то — одну давали холодную. Потому что дров для печей тоже оставалось все меньше.
Зато еда в этой части была получше, по крайней мере, в пшенке, которой была наполнена его миска, оказалось даже немного жира. Из-за него от каши шел совершенно изумительный аромат, почти похожий на запах настоящего сальца. Ростик и не заметил, как все умял. И лишь тогда до него дошло, что Любаня к еде не прикоснулась. Лишь смотрела на него.
Но оказалось, она не смотрела, она спала. Должно быть, разыскав Ростика, промаршировав через все подземелье, она вконец обессилела и уснула. И укол ей сделали, когда она еще не проснулась. Сестра лишь сменила иголку, да и та выглядела какой-то уродливой, словно ее затачивали об обыкновенный точильный камень, каким наводят, например, косы.
Потом вдруг стало тихо, люди перестали разговаривать. Ростик понял, они чего-то ждут, и оказался прав. Это был обход. Трех врачей с относительно чистыми руками сопровождали сестры. Когда они подошли поближе, Ростик увидел, что знает всех троих, они не раз приходили к ним в гости, а на демонстрациях всегда шли в колонне медиков. Увидев Ростика, один из них, большерукий мрачноватый хирург, поздоровался кивком, а потом скороговоркой произнес:
— Очень скверная рана на ноге, но опасность гангрены, кажется, миновала. Кроме того, дистрофия, словно их там не кормили.
Одна из сестер, стоящих сбоку, вмешалась:
