Сегодня мы спокойно пересаживаемся с обычного (а давно ли он появился?) реактивного самолета на сверхзвуковой и не то чтобы очень переживаем… Так и должно быть, что особенного?
Скорость прогресса, однако, не только одаряет нас благами, но и преподносит новенькие, с иголочки, проблемы. Последние двести-триста лет объем научной продукции довольно устойчиво возрастал в среднем на пять-семь процентов ежегодно. Примерно так же росла и численность ученых. Ничего особенного как будто. Но семипроцентный ежегодный рост означает укрупнение научной продукции за тридцать лет более чем в семь раз. За шестьдесят лет он увеличивается шестидесятикратно, а за сто двадцать умножается в 2500 раз!
Это округленная, в максимуме взятая арифметика. Но скорость научного прогресса она выражает точно.
Во второй половине восемнадцатого века Вольтер писал, что всех просвещенных людей Европы можно было бы собрать в одном зале. Просвещенных — это, очевидно, философов, естествоиспытателей, литераторов, возможно, и просто хорошо образованных людей, ибо, заметим, в том же восемнадцатом веке иные сподвижники Петра I, вершители государственных судеб, были людьми безграмотными в самом прямом смысле этого слова. Даже если Вольтер неточен в подсчете, он недалек от истины: для всеевропейского сбора ученых того времени, скорей всего, хватило бы просторной комнаты. Понятно, что удвоение каждые десять-пятнадцать или двадцать лет столь малой группы исследователей проходило незамеченным. Но рост науки, как видим, напоминает собой взлет космической ракеты: сначала она еле движется, а потом — ищи ее в небе!
Вот как все это выглядит в абсолютных цифрах. Девять десятых ученых, когда-либо работавших на Земле, — наши современники…
Еще несколько цифр. В 1913 году всех научных работников России было менее двенадцати тысяч человек. Сейчас их более миллиона, а если к ним прибавить членов семей и, главное, тех инженеров, техников, рабочих, которые трудятся на науку, то выйдет, что сейчас в ее сферу вовлечено около десяти миллионов человек. Расходы на науку в 1975 году по СССР, кстати, составили почти десятую долю всех бюджетных трат. Все это, что и говорить, окупается трижды! Зная, однако, формулу роста науки, нетрудно вычислить, что при сохранении прежних темпов к 2000 году в сферу науки так или иначе будет вовлечено от 60 до 100 миллионов людей. При общем населении страны примерно в 300 миллионов человек.
Соотношение немыслимое, невозможное, абсурдное! Как быть?
Немного пофантазируем. Допустим, мы решили: хватит науке ускоряться, не надо больше лавин всяких новых капронов-нейлонов, обойдемся теми лабораториями, которые уже есть! Что выйдет?
Только один пример. Многовековые ужасы чумы, оспы для нас далекое прошлое (оспу медики сейчас прикончили даже в Азии; последний на планете очаг заболевания остался лишь в Эфиопии, да и то есть надежда на скорую его ликвидацию). Свежей память о страхе девятнадцатого века — чахотке. В сорок с лишним лет от нее умер Чехов. Сегодня он остался бы жив. С открытием пенициллина, сульфапрепаратов, как никогда прежде, дрогнули, поддались многие инфекционные болезни. Но не исчезли. Хуже того, микроорганизмы выказали стремительную приспособляемость к лекарствам. Иные болезни уподобились туго сжатой пружине; чтобы их удержать, тем более оттеснить, нужны всё новые, более сильные препараты. Стоит лишь ослабить нажим… Природа слепа, но не пассивна; на какие она способна контрудары, недавно мы все убедились на опыте экологии. И чем шире фронт нашего продвижения, тем вероятней опасность, тем больше надо сил и резервов, чтобы отразить внезапный прорыв. А ведь мы еще хотим наступать на болезни, не так ли?
Казалось бы, допустим широкий маневр средствами. Сохраняя объем исследований неизменным, усилим одни лаборатории, ослабим другие. Однако прогресс той же медицины уже немыслим без развития биологии, химии, физики, техники, психологии. А их прогресс, в свою очередь, невозможен без развития всех других отраслей знаний.
Даже в этом частном случае выбора просто нет. Наука должна развиваться. Вся! И быстро, если мы хотим себе лучшего будущего.
