И никто не догадывался, что под этим смешным хохолком, венчавшим всклокоченную шевелюру, бьется, ища себе выхода, пытливая и острая мысль; никто не подозревал, что вот уже пять лет подряд по окончании рабочего дня, когда институт пустеет, Алексей Блинов до глубокой ночи конструирует аппарат, которому суждено привести в смятение мир…
Внешне это было зеркало. Обыкновенное, размером с экран телевизора зеркало, в какое люди ежедневно наблюдают свои дорогие черты. Но на этом ассоциации заканчивались: аппарат Блинова был высочайшим, недоступным нашему скудному воображению, образцом человеческого гения. Идею аппарата объяснить столь же трудно, как теорию относительности, лишь ум, хотя бы приближающийся по своим качествам к уму создателя зеркала, был бы способен разобраться в этом шедевре научной мысли. Не берусь вам помочь и я. Поэтому ограничусь заверением, что аппарат был чрезвычайно сложен, и всякий, кто в этом сомневается, пусть попробует создать его сам, как это сделал Алексей Блинов, имя которого отныне…
Однако я перехожу непосредственно к событиям дня, навсегда вошедшего в историю науки.
Когда в понедельник утром сотрудники вошли в лабораторию, Алексей замедленными движениями человека, проведшего не одну бессонную ночь, ввинчивал в аппарат последний болт.
— Что ты делаешь в такую рань? — удивились товарищи.
— А, пустяки, — приглаживая хохолок, пробормотал Алексей. — Сущие пустяки. Зеркало судьбы. (Фраза, обошедшая на следующий день газеты мира и ставшая столь же хрестоматийной, как «Эврика!» Архимеда и «А все-таки она вертится!» Галилея.)
— Зеркало… чего?!
— Судьбы, — просто сказал Алексей. — К сожалению, мощность аппарата — всего два года будущего, но у меня есть кое-какие идеи по усовершенствованию электронного квазиовизора. Интересно, открыт ли буфет? Признаться, я выпил бы чашечку кофе.
Если бы Алексей Блинов заявил, что Британская Академия наук избрала его своим почетным членом, это вызвало бы меньшее оживление. Чтобы Алешка что-нибудь изобрел, а в данном случае не «что-нибудь», а зеркало судьбы, которое только лет через десять собирались вносить в план разработок идей отдаленного будущего, — нет уж, увольте. Но когда поток острот иссяк, товарищи, пристально всмотревшись в лицо Алексея, увидели нечто такое, что заставило их посерьезнеть.
Глаза бесперспективного младшего сотрудника излучали фосфорический огонь гениальности! В них было трудно смотреть — такой там светился огромный и всепрощающий ум. В лаборатории на мгновение воцарилась мертвая тишина.
— Можно заглянуть? — с легким скепсисом спросила Аллочка Бессонова, миловидная насмешница, в которую тайно и безнадежно был влюблен Алексей.
Прошу запомнить этот момент. С него началось!
— Посмотри, — печально разрешил Алексей и, откинув с экрана черное покрывало, с указанным в начале рассказа трепетом повернул рычажок.
Сопровождаемые неясным гулом, напоминавшим отдаленный рокот самолета, на экране появились бледные тени. Алексей увеличил контрастность и… все вскрикнули: Аллочка, бледная, худенькая, но безмерно счастливая выходила из родильного дома, а рядом с ней с блуждающей улыбкой лунатика на лице вышагивал… Алексей Блинов, неся на вытянутых руках, как полено, завернутого в голубое одеяло ребенка.
— Ты? — не сказала, а изобразила движением губ Аллочка, и в ее глазах, обращенных к Алексею, светилась нежность.
— Шота, будь мужчиной, а не тряпкой! — уговаривали товарищи кандидата наук Гургенидзе, могучего атлета, который порывался снять свой пиджак.
— Пустите! — рычал Гургенидзе. — Я из этого барана шашлык сделаю!
— Это не я виноват, Шота, — мягко сказал ему Алексей. — Это судьба. Может быть, ты утешишься, если увидишь ее сам.
Орущего, терзаемого душевной болью Гургенидзе чуть ли не силой подтащили к зеркалу, и Алексей повернул рычажок.
Раненый барс, которому воткнули в горло сук и повернули его два раза, разъяренный бык, проткнутый шпагой матадора, пятиметровая акула, вытащенная на палубу дюжими матросами… Нет, я не подберу сравнения тому неистовству, в которое впал несчастный, узревший перст судьбы. Шота Гургенидзе, роковой покоритель сердец, одним лишь взглядом надолго смущавший покой встречных женщин, красавец, из-за которого насмерть перессорились между собой жены старших научных сотрудников, — этот самый Шота сидел за свадебным столом и целовал молодую жену, в которой легко узнавалась институтская машинистка Лида, тощая и на редкость нудная девица лет тридцати пяти, всем своим обликом вступавшая в решительное противоречие с известным афоризмом А. П. Чехова насчет того, что именно должно быть в человеке прекрасно.
