Я вернулась к своим прежним раздумьям, снова начала расхаживать от одного окна к другому, либо с сигаретой, либо упрятав руки в рукава, и глядеть в сад, уже облетевший. Я покупала цветы, которые с каждым днем становились все дороже из-за холодов, я исправно ходила гулять с Анеттой, беседовала с Вольфгангом о книгах, которые тот по-прежнему глотал, хотя, наверно, далеко не все были для него подходящим чтением. Я, разумеется, вела хозяйство и сердилась на Анетту за то, что она ленива и распущена в школе, и, как заведено, обсуждала с Рихардом все вопросы, касающиеся детей и хозяйства. Но это делалось бездумно, по привычке, а истинная жизнь была в стоянии-у-окна, в беспокойной ходьбе по дому и в чувстве теплоты, когда глядишь на Вольфганга.
Несколько лет назад со мной произошло нечто низведшее меня до уровня автомата; автомат исправно выполняет свои обязанности, почти не знает страданий и лишь на короткие мгновения принимает прежний облик женщины молодой и полной жизни. Трогательная линия шеи у Вольфганга, розы в белой вазочке, сквозняк, вздувающий занавески, — и вдруг я сознаю, что покамест еще жива.
И еще одно наполняет меня страхом, наполняет ужасом, чувством, будто уже в ближайшую секунду что-то ринется на меня и разрушит невидимую стену.
Страхи мои напрасны, я понимаю, но снова и снова это возвращается ко мне, смотрит на меня с незнакомых лиц на улице, поднимается ко мне собачьим воем, бьет в нос запахом крови в лавке у мясника, трогает меня ледяными пальцами, когда я вижу круглое и добродушное лицо Рихарда.
Да, должно быть, что-то произошло со мной несколько лет назад, и с тех пор я боюсь, что мне не вынести непостижимое для моего ума и сердца единство добра и зла. Чтобы вынести это знание, нужна исполинская сила. Но исполины не попадают в такое положение. Исполинская сила избавляет от необходимости думать. Исполины предпочитают жить. Во все времена думающие принуждены отказываться от жизни, а живущим незачем думать. Спасительный шаг никогда не будет сделан, ибо тот, у кого хватило бы сил, не знает, что его нужно сделать, а знающий не способен к действию.
Стелла была из тех, кто живет. Она скорей походила на крупную, серую кошку или на молодое деревцо, чем на человека. Безгрешная и бездумная, сидела она за нашим столом, дожидаясь своей судьбы. Рихарду достаточно было протянуть руку, чтобы обхватить ее смуглое запястье. Он не протягивал руки, но зато улыбался и с довольным и спокойным видом разрезал мясо на своей тарелке.
Рихард — предатель по натуре. Природа даровала ему тело, способное к непрерывному наслаждению, и он мог бы жить в свое удовольствие, если бы та же природа не наделила его блистательным разумом. Именно разум и обращает в подлость все деяния его наслаждающегося тела. Рихард поистине выродок, он заботливый семьянин, популярный адвокат, страстный любовник, он предатель, лжец и убийца.
Все это я знаю уже много лет и, если бы знала, по чьей вине я это знаю, убила бы того человека.
Раньше я считала, что во всем виноват Рихард, и возненавидела его. Но уже давным-давно я поняла: Рихард не виноват, что я таким образом воспринимаю самый факт его существования. На свете много ему подобных, и весь свет это прекрасно знает, и мирится с этим, и не затевает историй. По чьей вине я не могу мириться, как другие? Медленно, но неуклонно покидает меня надежда, что в один прекрасный день виновный предстанет передо мной, а если даже он и предстанет, я все равно не буду знать, как с ним поступить. Гнев мой давно развеялся, остался лишь ужас, целиком завладевший мною, обступивший меня со всех сторон, как отравленный воздух. Ужас проник в меня, пропитал меня насквозь, сопровождает меня повсюду. Выхода нет. И больше всего пугает меня мысль, что даже сама смерть недостаточно смертельна, чтобы положить ему предел.
Но и самый ужас и знание правды, которую не следует знать, в конце концов включены в распорядок будней. И я судорожно цепляюсь за этот распорядок, за поданный вовремя обед, за повседневную работу, за гостей и за прогулки. Я люблю этот распорядок, ибо только благодаря ему я могу жить.
