— Снег уже почернел? — спросил он однажды.
— Да, — ответил Бельтран.
— Тогда я больше не хочу его видеть.
В самом деле, ослепительно-белый и чистый снег уже потемнел, стал желтоватым и грязным. «То же самое произошло и с моей жизнью», — думал Тьерри.
Потом он еще раз наказал Бельтрану и Сильвестре не снимать с него после смерти медальон с миниатюрой матери и положить ему на грудь портрет Кончи.
— Не думайте об этом, — ответил Бельтран.
Поэт, как называл Хайме доктор Монтойя, уходил с достоинством, хотя врач вначале предполагал, что умирающий будет ныть и жаловаться.
— Я не боюсь смерти, — рассуждал Тьерри. — Допускаю, что в момент кончины я и почувствую страх, но он будет проходить с каждой минутой.
— Сама смерть безболезненна, — заверил его доктор.
— Когда придет пора, сделайте так, чтобы я не мучился долго.
Монтойя пообещал, что, если Тьерри будет метаться и страдать, он даст ему необходимую дозу морфина. Выбрав минуту, когда больной был в полном рассудке и сознании, дон Антолин спросил:
— Как быть с церковью?
— Никак.
— Ты не намерен исповедаться?
— Нет. Я уже не раз исповедовался тебе. Неужели ты хочешь услышать все сызнова?
— Разве ты не оставишь никаких посмертных распоряжений или наказов друзьям?
— Никаких. Мне все равно, попадут мои дурацкие кости в мавзолей или в помойную яму. Фут земли сверху — отличное покрывало.
— Кто бы подумал, мальчик, что все так кончится!
— Известно, что все кончается именно так. И любовь, и борьба, и победы — все проходит. Не изменяет только смерть.
— И у тебя нет никаких желаний?
— Никаких. Единственное мое желание, чтобы все поскорее кончилось.
Тьерри спокойно расставался с жизнью, пребывая в сладком забытьи. Отошел он утром, когда светило бледное солнце. Старик француз, крутивший на улице ручку древней шарманки, проводил его в иной мир звуками сентиментального романса. Спешно вызвали дона Антолина. Он сделал усопшему последнее помазание и прочитал над ним молитву. Сильвестра и Бельтран обрядили тело, надели на шею медальон с миниатюрой матери и положили на грудь портрет Кончи Вильякаррильо, а когда дон Антолин попытался убрать его, они решительно воспротивились. Дон Клементе, художник Диас дель Посо и полицейский Вега провели всю ночь у гроба покойного. Увидев портрет Кончи, Деметриус Беккерианский продекламировал стихи своего любимого автора, обращаясь к даме от лица ее почившего возлюбленного:
Пройдут часы и дни, пройдут за днями годы,
>{314}И постучишь ты в дверь,
В которую нам всем иль рано, или поздно
Придется постучать.
Где гроб захлопнется, там рядом распахнутся
Бессмертия врата,
И все, о чем мы здесь молчали поневоле,
Договорим мы там.
Холодным январским утром, обычным мадридским утром, когда снег еще лежал в низинах, к Восточному кладбищу направлялась траурная процессия. За катафалком ехало пять экипажей. В первом из них, принадлежавшем сеньору Бенигно, приятелю Тьерри, сидели священник дон Антолин, доктор Гевара и доктор Монтойа; во втором — баск-иезуит и Альфредиссимо; в третьем — Агилера, Добон и Гольфин; в четвертом — Бельтран со старшим сыном, дон Клементе и полицейский Вега; в последнем — Хозяюшка со своей сестрой Ампаро и художник Диас дель Посо. Вокруг было пустынно. По дороге брела лишь одинокая старуха, закутанная в шаль, да тащилась разбитая повозка, громыхая по камням и скрипя на ухабах. В куче мусора, выискивая завалявшуюся кость, рылась голодная собака.
Вдалеке гудел паровоз, оставляя в небе столб черного дыма.
Спустя несколько лет в Буэн-Ретиро выступала итальянская опереточная труппа. Сады постепенно приходили в запустение. Как-то вечером, когда давали «Гейшу», комический бас по имени Ламбиасс спел по-испански куплеты китайца из этого произведения. В одном из куплетов, разумеется, не слишком поэтичном, — он был сочинен на ходу, прямо под софитами, да к тому же, видимо, кем-то из итальянцев, — говорилось:
Сеньоры, мне известно
Намеренье властей
Снести для новой стройки
Сей славный Колизей.
Немедленно огромный
Почтамт здесь возрастет,
И вместо Ламбиасса
Почтарь вам запоет.
Компания дона Пако Лесеа все еще продолжала собираться, но уже без самого дона Пако: он перебрался в небольшой провинциальный городок к родственнику. По слухам, он безвылазно торчал там в тавернах, беседуя с молодыми лоботрясами и приобщая их к традициям байронической школы.
