Отправляясь к больному, доктор Монтойа неизменно повторял:
— Он, как все чахоточные, живет в мире грез. Трудно понять, отчего это болезнь дыхательных путей вселяет в человека столько надежд и оптимизма, а заболевание пищеварительного тракта вызывает лишь уныние и тоску.
— Настроение у него веселое, — соглашался Бельтран. — На днях он в шутку уверял, что мыши изгрызли его легкие.
— Возможно, он говорит так потому, что не верит в свою болезнь.
Однако Тьерри не сомневался в том, что он болен и скоро умрет. Он понимал также, что его скудным средствам вот-вот придет конец и тогда его отправят в больницу. Но это не пугало его. Однажды он спросил Сильвестру:
— Что-то деньги никак не кончаются. Откуда вы их берете?
— Мы выиграли в лотерею, — сказала Сильвестра первое, что пришло ей в голову.
— Разве в лотерею выигрывают?
— Как видите, да.
— Допустим. Только не транжирьте все деньги на меня. Отложите часть для детей.
— Не волнуйтесь, мы тратим их не только на вас.
— Вы способны просадить все деньги на мои лекарства. А ведь главное — дети.
Сильвестра в слезах вышла из комнаты и передала Бельтрану слова сеньорите. В ответ муж ее лишь покачал головою, печалясь, что такой хороший человек уходит в мир иной, тогда как кругом полным-полно дуралеев и распутников и все они живы и здоровы.
Тьерри постоянно, словно загипнотизированный, рассматривал портрет Кончи в нарядном туалете: он целовал его и тихо разговаривал с ним:
— Взгляни на своего больного, одинокого, страдающего Хайме. Его покидают последние силы, он умирает. Но если за гробом есть другая жизнь, то мы еще встретимся.
В горячечном бреду перед Хайме развертывалась цепь видений, возникали образы друзей и женщин, которых он любил.
— Что за нелепость! — удивлялся он. — Иногда мне слышатся голоса ангелов, зовущих меня.
Однажды он спросил Сильвестру:
— Она пришла, правда?
Сельвестра застыла на месте, не зная, что сказать.
— Да, да, она пришла. Я слышал ее голос. Но вы ее не впустили, чтобы она не увидела меня в таком плачевном состоянии, верно?
— Да.
— Вот и правильно.
Мозг Тьерри как будто превратился в волшебный фонарь, проецировавший в хаотическом беспорядке различные изображения: в уме его оживали то юношеские воспоминания, годы, проведенные в Нью-Йорке, то события детских лет, прожитых в маленьком кастильском городке, то пение калифорнийских моряков из Сан-Франциско. Эти пестрые видения сменялись чередой перед его мысленным взором, и он словно раздваивался: один Тьерри наблюдал за чудачествами второго.
Однажды утром, когда голова у него была непривычно ясна, Хайме заговорил с Монтойей о своей смерти.
— Разве вас, как писателя, не волнует мысль о том, что будет после вашей смерти? — спросил врач.
— После моей смерти? Какое мне дело до всей этой чепухи?
— Но, дорогой друг, прежде вы думали иначе.
— Что поделаешь! Пока человек живет, он старается жить как можно полнее. Но вот исчезает здоровье, кончаются деньги, уходит женщина. И жить больше незачем. Наступает конец. Тем лучше.
— Не понимаю такого безразличия. Вы же еще способны воспринимать окружающее.
— Даже если бы вы смогли заштопать мое тело и вдохнуть в него жизненную силу еще на несколько месяцев или лет, я все равно не знал бы, чем заняться. Я — словно кукла, у которой сломался завод. Не думайте, что я ополчаюсь на жизнь ради красного словца. Ничего подобного. Если бы у меня оставалась хоть маленькая цель, я стремился бы жить, но у меня ее нет. Единственное мое желание, чтобы все кончилось как можно скорее.
Тьерри по-прежнему пребывал в мрачном и подавленном состоянии, словно бился над какой-то загадкой, которую никак не мог разгадать. Он мало говорил и исхудал так, что стал похож на скелет. Он велел Сильвестре и Бельтрану после его смерти положить ему на грудь портрет Кончи и похоронить с ним. Он распорядился также, чтобы с его шеи не снимали медальон, в котором он носил портрет матери.
— Не беспокойтесь, — ответила плачущая Сильвестра, — мы все сделаем.
