Меж рабством и свободой: причины исторической катастрофы - страница 150

Так все и было — до момента захвата власти. Там уже пошло иное, но в данном случае нас не интересующее.

Между ситуациями 1730 и 1917 годов есть огромная разница, но есть и серьезное сходство. Тяжба свободы и рабства, вершившаяся в 1730 году, после Февральской революции оказалась как бы перевернутой. Инстинкт свободы, конечно же, существует в человеке. Но для его положительной реализации требуется интеллектуальное усилие, сознание конструктивности этого инстинкта. Для подчинения инстинкту рабства никакого усилия не требуется. За свободу нужно бороться. Рабству можно подчиниться.

Вне этого осознания, вне этого усилия торжествующий инстинкт свободы с неизбежностью чреват новой стадией рабства.

В 1730 году шляхетское "общенародие", включая гвардейское офицерство, не решилось на осознание и подавило в себе инстинкт свободы.

В 1917 году мятежные массы в полной мере выплеснули этот инстинкт, но не сумели осознать его как начало конструктивное. "Мистика разрушения", о которой говорит Степун, не перешла органично в логику созидания. Ложная логика имперского созидания, восторжествовавшая в 1730 году, мертвая дисциплина военно-бюрократической системы исказили народное сознание и создали эффект слепого отталкивания от всего, что хоть как-то их напоминало.

Ленин гениально воспользовался этим эффектом.

Милюков не хотел его учитывать. Керенский занимал промежуточную позицию — вполне гибельную именно по причине ее промежуточности.

Оболенский, вспоминая Милюкова, очертил вообще тип подобного политика, для русского реформаторства характерный, что во многом объясняет постоянную победу то охранительской, то революционной идеи над идеей реформаторской.

С юности выработав в себе прочное мировоззрение и в соответствии с ним построив свои политические идеалы, он всю жизнь честно стремился к их достижению, но его холодный ум не только не был в состоянии увлекаться иллюзиями, которыми увлекались другие, но с этими увлечениями он попросту не считался. Он шел к своим целям теми путями, которые подсказывались ему оценкой объективного положения вещей и исторических фактов и которые были бы вполне правильны, если бы не находились в противоречии с преобладавшими настроениями общества и народа, считаться с которыми он не умел и не хотел[137].

Важно заметить, что проницательный Оболенский говорит здесь не о целях, а о путях достижения этих целей. Цели и князя Дмитрия Михайловича, и Сперанского, и Милюкова были истинными для России целями. Цели Петра, Остермана, Ленина — при всей их кажущейся разнице — были целями фанатическими и губительными. Но эти утописты умели выбрать реальный путь к нереальной цели, и потому проблема власти решалась ими успешно. Реформаторы же пытались идти к здравой цели утопическим путем, игнорируя "иллюзии", которыми была увлечена в соответствующий момент человеческая масса. И не дотягивались до власти, получив которую в достаточном объеме они могли бы доказать свою правоту.

Владимир Андреевич Оболенский, в большей степени человек, чем профессиональный политик, спокойно обдумывая через много лет причины российской катастрофы, замечательно проиллюстрировал эту убийственную черту русских реформаторов-прогрессистов: "Вся конституционная тактика Милюкова, при помощи которой он рассчитывал принудить правительство к уступкам, ни к чему не привела, ибо конституционный монарх Николай II (после известного манифеста 17 октября 1905 года. — Я. Г.) продолжал считать себя самодержцем"[138].

Тут надо прервать цитату и обратить внимание на сходную ошибку Милюкова после манифеста 17 октября и князя Дмитрия Михайловича после подписания Анной кондиций. Оба они не учли "самодержавности сознания" русских царей, которая не снималась никакими договорами.

Последним усилием Милюкова на пути его конституционной борьбы был созданный по его мысли прогрессивный блок. Но, оказавшись бессильным в конституционной борьбе, прогрессивный блок, невольно втянутый в борьбу с монархом, сделался одним из факторов революции, которую его создатель и лидер хотел предотвратить. Овладение проливами, соединяющими Черное море со Средиземным, было жизненной задачей для России. Милюков был прав, ставя эту задачу одной из целей вспыхнувшей мировой войны. Но он продолжал настаивать на этой цели в качестве министра иностранных дел во время революции, когда русская армия была уже не способна продолжать войну. Между тем следствия его патриотического упорства были печальны: ему самому пришлось уйти из состава Временного правительства, а его иностранная политика дала благоприятную почву для демагогической пропаганды большевиков против войны и "империалистической буржуазии". И далее, во время гражданской войны он поддерживал диктатуру Деникина, которая гибла от внутреннего разложения, вел переговоры с немцами об оккупации русских столиц перед полным разгромом немецких армий, а за границей образовал эмигрантскую республиканско-демократическую группу, совершенно чуждую психологии как большинства русской эмиграции, так и настроениям выросшей в России под властью большевиков молодежи