И даже спустя двенадцать лет после описываемых событий, жена Отакэ при встрече со мной как-то сказала: “Вот это и есть тот самый мальчик, о котором так хорошо написал сэнсэй”. Она повернулась к подростку и увещевающим тоном сказала: “Когда ты был совсем маленьким, господин Ураками похвалил тебя и написал о тебе в газете”.
Отакэ сдался. Он не мог упорствовать, когда его жена с ребёнком на руках уговаривала его и проливала слёзы. Седьмой дан очень любил свою семью.
Дав своё согласие продолжать игру, Отакэ не спал всю ночь. Он страдал. В пять или шесть часов утра, на рассвете, тяжело ступая, он ходил взад и вперед по гостиничному коридору. Нарядившись в такой ранний час в кимоно с гербами, Отакэ Седьмой дан лёг на диван в большом зале, куда попадает всякий вошедший с парадного входа: он безуспешно пытался уснуть.
Утром десятого числа состояние Мэйдзина не ухудшилось, и врач разрешил ему играть. Однако щеки у Мэйдзина ввалились, и его слабость бросалась в глаза. Когда у него спросили, где будет сегодняшняя игра, в главном корпусе или во флигеле, он ответил: “Знаете, я уже не могу ходить, так что...”. Но ещё раньше Отакэ Седьмой дан уже жаловался, что в главном корпусе не дает сосредоточиться шум водопада, и Мэйдзин поэтому, в конце концов, сказал, что играть они будут там, где захочет Седьмой дан. К счастью водопад оказался искусственным, поэтому решили отключить его и играть в главном корпусе. Однако, когда я услышал слова Мэйдзина, меня охватило смешанное чувство грусти и раздражения.
С головой погрузившись в партию, Мэйдзин словно покидал этот мир, всё передоверив организаторам, но эгоизма в этом не было ни капли. И когда возникали осложнения из-за его болезни, Мэйдзин оставался равнодушным, будто все это его не касалось.
Десятого августа, впервые за всю партию, установилась по-настоящему летняя погода. Накануне светила яркая луна, а утром – яркое солнце. Тени стали резкими, облака сияли. Шелковица распустила свои листья. На чёрной накидке – хаори Седьмого дана пояс выглядел ослепительно белым.
– Все же хорошо, что погода, наконец, установилась, – сказала супруга Мэйдзина. Она заметно похудела. И жена Отакэ от недосыпания тоже была очень бледна. Их уставшие лица осунулись, и лишь глаза светились беспокойством. И та, и другая не находили себе места в тревоге за мужа. И каждая из них была поглощена лишь своими заботами.
Летний свет, врывавшийся в комнату, был просто ослепительным, и от этого казалось, что Мэйдзин, который сидел спиной к улице, превратился в какой-то темный и зловещий силуэт. Никто из присутствовавших не поднимал головы и не смотрел на Мэйдзина. Даже Отакэ Седьмой дан, который обычно любил пошутить, в тот день не произнес ни слова.
Неужели обязательно нужно продолжать игру в таких условиях? Ведь всё это неминуемо отразится на игре. Мне было жаль Мэйдзина. Писатель Наоки Сандзюго незадолго до своей безвременной кончины писал в необычном для него романе под названием “Я” следующее:
“Завидую тем, кто играет в Го. Ведь игра Го, если считать её бесполезным пустяком, бесполезна, как ничто другое, если же ценить её, то по ценности ничто с ней не сравнится”.
Помню у Наоки в доме жила сова, о которой он разговаривал: “Ну, как ты? На страдаешь от одиночества?”. Сова же терзала валявшуюся на столе газету, рвала ее в клочья. В газете была напечатана партия из матча Мэйдзина Хонинбо против Ву Циньюаня. Эта партия так и осталась незаконченной из-за болезни Мэйдзина. Наоки тогда размышлял об удивительных чарах игры Го, о чистоте борьбы в этой игре, а также старался определить ценность своего литературного труда “для масс”. И как-то вдруг безо всякой связи о предыдущим сказал:
“Вообще-то в последнее время все это мне стало надоедать. Сегодня я должен выдать тридцать страниц рукописи до девяти вечера, а уже пятый час. Но меня это уже мало тревожит. Почему бы ни повозиться денёк с совой? Ведь я работаю не для себя, я работаю ради журналистики и ради семьи. Но и та и другая ко мне равнодушны”.
Наоки Сандзюго как раз и познакомил меня с Мэйдзином Хонинбо и Ву Циньюанем.
