Мэйдзин - страница 33

– Разве? – удивился Седьмой дан, – ведь сэнсэй тоже очень силен. А вообще-то на всю Ассоциацию нет ни одного первого дана по сёги. Вот в рэндзю сэнсэй, наверное, всех сильнее. Я в рэндзю не особенно разбираюсь, так только, играю по наитию. А у сэнсэя – третий дан!

– Подумаешь – третий дан; он всё равно ниже первого профессионального. Вот профессионалы – те в самом деле сильны.

– А как играет в Го Кимура, Мэйдзин по сёги?

– Примерно в силу первого дана. Но он все время прибавляет в мастерстве.

Отакэ Седьмой дан, продолжая играть с Мэйдзином в сёги, снова, как ни в чем не бывало, запел: “Ля-ля-ля, тра-ля-ля...”.

Поддался настроению и Мэйдзин: “Ля-ля, ля-ля, ля-ля...”.

Такое с Мэйдзином случалось редко. Но вот на доске ладья Мэйдзина превратилась в “дракона” и его положение улучшилось.

В те дни игра в сёги проходила весело, но когда Мэйдзин заболел, атмосфера этих игр стала гнетущей. Даже 10 августа вечером Мэйдзин рвался играть, словно сбежавший из ада грешник в китайских сказках.

Очередное доигрывание было назначено на 14 августа. Однако Мэйдзин был очень слаб, болезнь его обострилась, и врач запретил ему играть. Оргкомитет согласился с этим, не возражала и газета. Было решено, что 14 августа Мэйдзин сделает только один ход, после чего будет устроен перерыв в партии.

Когда противники сели за доску, каждый из них потянул к себе свою чашу с камнями и поставил возле себя. Видно было, что чаша с камнями тяжеловата для Мэйдзина. После этого противники принялись восстанавливать позицию: каждый делал ход так, как это было в партии. Мэйдзин, казалось, вот-вот выронит свой камень из рук, но постепенно его движения стали увереннее, а стук камней – громче.

Над ходом этого дня Мэйдзин думал 33 минуты, причем за это время ни разу не пошевелился. Этот ход Мэйдзин должен был записать и на этом закончить партию, однако, он неожиданно сказал: “Поиграем ещё немного”.

Видно, он почувствовал себя лучше. Члены организационного комитета засуетились, тут же посовещались и решили, что действовать надо так, как было договорено вначале, то есть, ограничиться одним ходом.

– Ну что ж, ладно... – Мэйдзин записал свой сотый ход и долго смотрел на доску.

– Большое спасибо, сэнсэй. Вам надо поберечь себя..., – сказал Отакэ Седьмой дан. Мэйдзин лишь хмыкнул, вместо него ответные слова произнесла жена.

– Ровно сто ходов... А какой по счету игровой день сегодня? – спросил Седьмой дан у секретарши.

– Десятый? Два раза в Токио, восемь раз в Хаконэ? За десять дней сто ходов... значит, в среднем по десять ходов в день,

Позже, когда я заглянул к Мэйдзину, то увидел, как тот молча сидел и безотрывно смотрел в сад, на небо.

Из гостиницы в Хаконэ Мэйдзин должен был сразу ложиться в больницу Святого Луки, однако говорили, что ему ещё два-три дня нельзя ехать поездом.

С конца июля моя семья перебралась на дачу в Каруидзава, и я всё время ездил туда -сюда: то в Хаконэ, то в Каруидзава. Дорога в один конец занимала около семи часов, поэтому мне надо было уезжать с дачи накануне игрового дня. Откладывание происходило вечером, поэтому перед отъездом на дачу я ночевал в Хаконэ или в Токио. Вся поездка на дачу занимала трое суток. Если доигрывание возобновлялось на пятый день, то я мог провести с семьей два дня, а затем должен был трогаться в путь. Может показаться, что писать репортажи легче, сидя в той же гостинице, где идет игра; ведь и лето было дождливым, да и усталость чувствовалась. Но я все-таки после каждого игрового дня наскоро ужинал и пускался в путь.

Я не мог писать о Мэйдзине и о Седьмом дане, находясь с ними в одной гостинице. Это было трудно делать даже в одном городе, поэтому я спускался из Хаконэ в городок Мияносита или в Тоносава и там ночевал. Если я накануне писал репортаж о партии, то на следующий день мне как-то неловко было смотреть в лицо участникам. Я работал для газеты и, чтобы поддерживать интерес читателей к матчу, мне приходилось прибегать к различным уловкам. Любителям не понять партию игроков высокого класса. И вот для того, чтобы растянуть описание одной партии на шестьдесят или семьдесят выпусков, приходилось “центр тяжести” переносить на внешность партнеров, на каждый их шаг, каждый жест. Я следил не столько за самой партией, сколько за играющими. Ведь именно они были главными героями действа, а все устроители, и в том числе корреспонденты, были их слугами! Чтобы хорошо осветить игру, в которой для самого остается много неясного, нужно обязательно испытывать преклонение перед участниками. К партии у меня был не просто интерес, а восхищение ею, как произведением искусства, и это объясняется моим отношением к Мэйдзину.