Яков Яковлевич хотел было, как полагается, представиться хозяйке, но определить ее среди присутствующих дам он не мог. Поэтому, а также потому, что никто не обращал на него никакого внимания, он отошел, солидно потирая руки, в дальний угол.
— Гм…, что-то вроде притончика, — думал он, критически оглядываясь. — Надо постараться улизнуть при первом удобном случае.
Однако удобного случая не представилось. Через минуту появился Барановский, успевший обрядиться в темный кавказский костюм, украшенный серебренной чернью, и мягкие сапожки без каблуков. Он хлопнул в ладоши и все вокруг стихло.
— Готово? — вопросительно подскочила его бровь. — Отлично… Прошу гостей к столу. Федя, держи полит слово. Одна минута!
Парторг Сычев, находящийся всецело под обаянием блистательного атамана хозяина, поднял бокал.
— Товарищи, буду краток. Выпьем за дорогого вождя, друга и учителя, горячо любимого товарища Сталина и его верного соратника железного наркома Ежова. Ура!
Присутствующие дружно возликовали и прокричали трижды ура.
Потом выпили. По московскому новейшему способу ничем не закусили, только глотнули сельтерской. От новейшего способа и с голодухи у Якова Яковлевича сразу сильно зашумело в голове. Когда он захотел посмотреть повнимательней на свою соседку Мурочку, то никак не мог наставить свои глаза на фокус. Полные плечи девушки виднелись где-то вдали и в дымке.
— Хотите, я вам положу студня, — издали донесся голос Мурочки. — А то после третьей сляжете.
— Сделайте одолжение, пожалуйста.
Тут Яков Яковлевич обратил внимание, что на праздничном столе стояло множество блюд с заливными: рыбными, мясными и из других, еще неизведанных, продуктов. Так ему запомнился, например, студень из бычьих глаз с крутыми яйцами и оливками, и потом в жизни, когда нужно было подумать о чем-либо страшном, он всегда вспоминал это изысканное блюдо.
Тосты шли за тостами. Когда пили за Электросилу, и дверях, очень кстати, появился запоздавший управляющий трестом Савелий Игнатьевич. Старик был очень представителен в своей полувоенной, гнилистого цвета тужурке-сталинке, и с орденом Ленина на пролетарской груди.
Все встали, приветствуя начальника, Барановский же уже неслышно подходил к нему с кубком Большого Орла, Осушив кубок, старик немедля переселился на небо, и потом весь вечер только блаженно поикивал.
Вскоре наступил психологический момент для пения и пляски. Яков Яковлевич сидел на турецком диване, осоловело смотрел на беснующихся, и всем своим существом чувствовал, что ему пора смываться. Но какая-то сила сковала его члены, и он все глубже погрязал в трясине.
Дальнейшие события веселого вечера, а также последующей поездки в провинцию, запомнились Якову Яковлевичу лишь наиболее яркими эпизодами, или, как он выразился, фрагментами. Так, в памяти запечатлелся фрагмент, как он ехал в трестовском грузовичке. Последний вез хмельную компанию в зерносовхоз на смычку города с деревней. Стояла промозглая ночь и, выглянув из-под брезентового полога, можно было рассмотреть только темные квадраты весенних полей с отсвечивающими пятнами больших дождевых луж повсюду. Рядом дремала теплая Мурочка, и главбух весь путь угнетала мысль, что девушка наверно мечтает ему отдаться, и придется, возможно еще сегодня, показать себя кавалером.
Главинж Барановский, который вел машину, вскоре сбился с дороги и, катя наугад, часа через два примчался вместо совхоза в районную станицу П. На главной улице светился единственный двухэтажный дом. Барановский, не долго думая, лихо подкатил к крыльцу. В доме шла попойка районного актива.
— Когда мы вошли в освещенный зал, — рассказывал потом Яков Яковлевич, — у меня возникла догадка, почти уверенность, что колдовскими, майскими тропами нас занесло в подземное царство. Но попали мы не в пышные чертоги князя тьмы, а куда-то на куриные задворки, где приличествует хоровод сельским бесам, парторгам, лешим, стотысячникам, упырям и прочей мелкой, служилой нечиста. Весь этот персонал нас шумно приветствовал.
Районный актив был крайне пьян, приехавшие же электросиловцы в пути несколько отрезвились, поэтому Барановский решил использовать выгодную ситуацию, и немедленно навалиться на ослабевших людей вечером самодеятельности.
