— Как же ты такую кабалу подписал? — изумился Дрема.
— Подмахнул не глядя.
— Надо глядеть, кому подмахиваешь, — встрял угрюмый Иноземцев, — так и приговор себе можно подмахнуть. Я контракт принципиально не подписал. А что подписывать? Права, обязанности, а в конце: работодатель может в любое время, исходя из производственной необходимости, дать тебе пинка под зад и вообще сделать с тобой все что угодно по своему усмотрению. Что это за контракт? Это именно приговор.
Сербич отложил маркер, распустил и снова заправил хвост в резинку. У него была мощная, потрясающая величием, почти квадратная лысина самурая и пегий хвост рысака.
— Что же делать? — приуныл Дрема. — Я обещал Гоше найти художника. Может быть, с Линько поговорить?
— Поговори, — сурово одобрил его намерения Сербич, снова взяв в руку маркер, — только он тоже не самоубийца. Пообещал — рисуй сам. В следующий раз будешь хозяином своего языка. Слышал сегодня тряхнуло? Говорят — четыре балла.
Он рисовал, не отрывая маркер от бумаги, ровной уверенной линией, не делая предварительно карандашного наброска. Казалось, рука его действовала самостоятельно.
Боря Иноземцев, отвернувшись к окну, с мстительным выражением на помятом лице любовался трубой ТЭЦ. Сквозь извергаемые ею вредные выбросы временами просвечивалось солнце, и вспыхивала мерзкая радуга, похожая на бензиновые разводы в грязной луже.
— Этим воздухом можно заправлять машины, а мы им дышим, — сказал Иноземцев. — Мне знакомый врач говорил: вдыхает человек, допустим, воздух на перекрестке, а мелкие фракции всякой гадости сразу проникают в кровь и разносятся по внутренним органам. А потом человек удивляется: не пью, не курю, по утрам зарядку делаю — откуда у меня эта гадость?
— Странная у нас с тобой профессия, Леня, — сказал Дрема, завороженно следя за рукой Сербича.
— Чем же она странная?
— Все занимаются серьезными делами: учат, строят, лечат, баллотируются в кандидаты, торгуют, воруют, а мы с тобой вроде шутов.
— Я не шут. Я — юродивый, — отвечал Сербич с достоинством.
— И в чем разница?
— Большая разница. Шут веселит народ на ярмарках и базарах. Юродивый говорит правду возле церквей.
— А мне нравится быть шутом, — признался Дрема.
— Ну и на здоровье, — одобрил Сербич.
— Странно все-таки. Люди занимаются солидными, взрослыми делами, а мы с тобой в песочнице играем. Игра стала работой, работа — игрой. Странно это.
— Главное, никогда не рисуй по чужим темам. Я тебе так скажу: ничего серьезнее карикатуры нет. Карикатура — единственное, что еще можно назвать искусством. Интеллектуальным искусством, заметь. С формой и содержанием. Если ты с этим не согласен, рисуй на заборах.
— Это так, — согласился обиженный и оскорбленный Иноземцев, — лучше уж из карикатуры делать искусство, чем из искусства карикатуру. Занимаются, понимаешь, высоким искусством, а получается карикатура. Что ни попугай, то художник. Попугаи любят заниматься творческой работой…
Злые эти слова были прерваны телефонным звонком. Сербич с застарелой ненавистью посмотрел на него и сорвал трубку:
— Да… Какая Дарья Ивановна?… Но я ее не знаю… Я ее в глаза не видел… Я ее даже на фотографии не видел… Вы соображаете, что говорите?… И вообще я не рисую шаржи на женщин. Всего хорошего!
Издав толстыми губами лошадиный звук изумления, он положил трубку и передал содержание разговора:
— Вот чудо! Новенькая, Боря, из секретариата. Налимова, кажется. Просила сделать шарж на какую-то Дарью Ивановну. Да я о ней первый раз слышу! А она: да это просто! Толстушка такая, черненькая, бровастая, глаза такие хохляцкие… Представляешь, я должен нарисовать шарж с ее слов по телефону.
— Не креативная ты личность, Леня, — ответил ему с заметным злорадством Иноземцев.
— Ладно, мужики, встретимся на баррикадах, — холодно пророкотал Сербич и объяснил. — Срочно в номер.
* * *
Официантка в пионерской форме приняла заказ, взяла со стола меню в виде почетной грамоты совета министров СССР, вскинула руку к красной пилотке — всегда готова! — и удалилась.
Кукушечкин внимательно, с ностальгией посмотрел на ее бедра и бархатным баритоном крикнул вслед:
