Сплошной кубизм с минимализмом. Сейф. Такой же угловатый и пустой стол. Как будто тот же сейф, но поваленный на бок. На нем не было ни пепельницы, ни листочка бумаги. Ничего. Даже настольной лампы. Даже телефона. Телефон, как выяснилось позже, был спрятан в выдвижном ящике стола. Интерьер разнообразили несколько некомплектных стульев из советской эпохи. С ножками, потемневшими снизу от долгих контактов со шваброй уборщицы.
— Привет, дядя Гоша, привет, дядя Марк, — сказал он, не прекращая занятия, и, отдельно кивнув головой Дреме, представился: — Москалев. Павел Петрович. Проходите. Устраивайтесь.
— Привет, старик! Рад лицезреть, родной, — раскатисто грассируя, сердечно приветствовал его Кукушечкин. — Хреново живешь, Пинкертон Пинкертонович, не солидно.
Паша сложил ножичек, который издал приятный для мужского уха звук щелкнувшего курка, упрятал складешок в футляр, а футляр — в карман джинсовой куртки. Смел со стола в ладонь обрезанные ногти и выбросил их в пустую корзину. После этого отполировал ногти о рукава, обдул их и сказал:
— Плохой ты психолог, дядя Гоша. Садитесь, граждане, в ногах правды нет.
— Ты думаешь, правда есть в заднице? — удивился Кукушечкин. — И почему я плохой психолог?
— Представь, дядя Гоша: ты совершил уголовно наказуемое деяние и пытаешься уйти от справедливого возмездия. Скрыть от меня правду. Думаешь: уж этого кудрявого барана я накручу на бигуди. Заходишь. И что чувствуешь? Чувствуешь дребезжание собственной души. И я это дребезжание чувствую. Мягкая мебель это дребезжание глушит, рассеивает. А тут — а! — слышишь звук? Вибрацию? А! А!
— Ты хотя бы трубку завел, — поддержал Кукушечкина Сундукевич. — Подарить тебе трубку?
— Что я слышу, дядя Марк? Взятка должностному лицу?
— Разбежался, — на корню пресек вспыхнувшие надежды Сундукевич.
— Зачем, дядя Марк, трубка некурящему человеку? Для понта? У меня другая фишка.
Паша элегантным движением извлек из внутреннего кармана темные очки, встряхнул и надел их.
— Я твои глаза вижу, а ты мои — нет. Я твои мысли читаю, а ты теряешься в догадках. Начинаешь дребезжать. Вибрировать. Часто моргать. А я молчу. А ты моргаешь. А я молчу.
Сундукевич посмотрел в эти непроницаемые черные дыры вместо глаз, и ему действительно сделалось не по себе.
А Паша, не снимая очки, повернулся к Кукушечкину:
— Так ты говоришь, дядя Гоша, находился с генеральным секретарем Александрой Двужильной в любовных отношениях?
Кукушечкин часто заморгал, сделал неопределенный жест возмущения и воскликнул с укоризной:
— Паша! Как ты мог! Как ты мог! Я же доверял тебе, как самому себе.
Сундукевич встрепенулся.
— Что такое? — спросил он тоном обманутого мужа.
Друзья сурово переглянулись и вместе, с большим подозрением, посмотрели на Дрему.
Тот неопределенно пожал плечами и на всякий случай, сделав отсутствующие глаза, прикрыл рот ладонью.
Следователь Паша снял очки. Глаза его сияли праздничным фейерверком.
— Советую, деды, на ящур провериться. На всякий случай, — сказал он, не скрывая распирающую его радость. — Поздравляю вас, гномики!
— Это почему гномики? — обиделся Кукушечкин. — Почему гномики?
Паша встал и, опершись руками о стол, торжественно объявил:
— А потому. Да будет вам известно, что ваша зазноба Александра Двужильная не далее как год тому назад была… был Александром Двужильным. Строителем пирамид и вообще еще тем мошенником.
— Иди ты! — в ужасе воскликнул Сундукевич. — Тьфу! Тьфу!
— Мерзавка, зараза! — мотоциклом без глушителя взревел Кукушечкин, картавя больше обычного.
Следователь Паша добрыми, хотя и слегка ехидными глазами наблюдал за буйством разочарованных любовников, а, налюбовавшись, утешил:
— Надо полагать, любовь была взаимной.
— Паша, ты зачем нас позвал? Поиздеваться? — возмутился Сундукевич.
— Зачем издеваться? Из простого человеческого любопытства. Хотел посмотреть на мужиков, отлюбивших генерального секретаря. Не мог отказать себе в удовольствии.
— Паша, надеюсь, это останется между нами? — мрачно спросил Кукушечкин.
— Я не папарацци, не такая у меня профессия, — с явным сожалением ответил следователь Паша, но тут же воспрянул духом. — Разве что тете Розе рассказать? Дядя Марк, как тетя Роза поживает?
