— Договор не забыл? Кукушечкин об оплате договорился. Завершаем халтуру. К маме съездим — и все. Завтра с первой леди встречаемся, — сказал Сундукевич, когда Дрема сел на заднее сиденье и добавил, поморщившись. — Не хлопай дверцей.
— Понятно. Форма одежды парадная?
Дипломат из Сундукевича был никудышный:
— Я думаю, тебе не обязательно с ней встречаться.
— Понимаю. Фотография — высокое искусство. Карикатура — низкий жанр.
— Дело не в этом.
— А в чем дело?
— Мы решили, что на маму вообще не нужен шарж.
— И как вы это себе представляете: на всех есть шаржи, а на нее нет?
— Мы думаем, что маму нужно вынести за рамки. Пусть обратится со Словом. Пожелает чего-нибудь. Анау-манау. А шарж на маму — как-то не то. Несерьезно как-то.
— Ну и прекрасно.
— Если мама захочет, сделаешь шарж по фотографиям. Нащелкаю ее в разных ракурсах.
— Да хоть по телефону. А кто это мы?
— Не понял?
— Вы говорите: мы решили, мы думаем. Кто это — мы?
— Я, Гоша, партийная богиня. Роскошная женщина, скажи? Посмотришь — стареть не хочется.
На условленном месте ждал Кукушечкин. Стоял под зимним дубом памятником облысевшему Пушкину: нога изящно отставлена, руки скрещены на груди, очи долу.
— Привет, мыслитель, — открыл дверцу Сундукевич.
— Разворачивайся, Марк. Поедем к Паше.
— Пристегнись. К какому Паше?
— К тому самому.
— Да ты что! Что случилось?
— Уголовщина с достоевщиной. Двужильная с партийной кассой сбежала.
— Разыгрываешь? — Сундукевич посмотрел на Кукушечкина как молодой, игривый пес и толкнул его плечом. — Разыгрываешь!
Кукушечкин угрюмо молчал. Скрестив руки и оттопырив толстые губы, он покачивал головой. Вид у него был мрачен и несколько высокомерен, как у дуче.
Но еще круче.
Сундукевич, откинувшись на спинку сиденья, хлопнул обеими руками по рулю:
— Я говорил, Гоша, я говорил: предоплата, только предоплата. Нет, не по-мужски… А теперь по-мужски? Лохом ты был, лох ты есть, лохом тебя и похоронят. Мало тебя кидали? Мало тебе рога наставляли? Сколько раз говорили мне умные люди: не связывайся с Кукушечкиным, не связывайся с Кукушечкиным.
— Рога — вещь полезная, — рассудительно сказал Кукушечкин. — Из рогов пантокрин добывают. Поехали?
— Зачем нам к нему ехать?
— А ты как думаешь?
— Я туда без повестки не поеду, — заупрямился Сундукевич. — И что нам всем там толпиться? Ты этот кисель сварил, ты его с Пашей и расхлебывай.
— Не надо дожидаться, Марк, пока повестку пришлют, — наставительно молвил Кукушечкин. — Мы пока даже не свидетели. Мы — потерпевшие. Будем возбухать, Паша нас соучастниками сделает. Он парень простой, он это сможет. Договоры прихватили? Надо бы копии для Паши снять.
— Зачем?
— Паша их в дело подошьет. И Паше приятно: дело толще станет, и нам отмазка. Поехали.
И они поехали.
Над столетними дубами в туман смога поднимались металлические скелеты небоскребов. Стрелы башенных кранов проносили над улицами, запруженными автомобилями, тавровые балки и бадьи с бетоном. В этом городе ездить на автомобиле можно было лишь глубокой ночью. И, что удивительно, именно ночью случалось больше всего аварий со смертельным исходом. Днем бились значительно чаще. Но поскольку скорость из-за обилия машин была черепашьей, до смерти травмировались редко. Пешеходы обгоняли общественный транспорт. Трамваи, звеня от гнева, стояли на ржавеющих рельсах. Не выдержав надругательства над правилами дорожного движения, сходили с ума и гасли светофоры. Город был перенасыщен автотранспортом. А между тем горожане покупали и покупали новые машины. Потому что человек без машины в этом городе не считался вполне человеком. Причем каждый хотел иметь не просто машину, а машину громадную. В идеале — изысканный, комфортабельный танк.
Такими же сплошными потоками по тротуарам двигались пешеходы, и каждый, жестикулируя, разговаривал сам с собой. При этом отдельные особи улыбались. Видимо, успели с утра поймать кайф выхлопных труб.
* * *
Паша, лицом и буйной прической похожий на молодого Дениса Давыдова, откинувшись на спинку стула и вытянув ноги, швейцарским ножичком обрезал ногти на коротких пальцах.
Кабинет его, если не считать побеленной воробьями решетки за окном, пыльного плафона и пустой рамы без портрета, был совершенно лишен предметов роскоши.
