– Пускай сохранит сумку, – неожиданно подключился к разговору Боник.
– Животины этой? На кой?
– Есть дельная мысль, – сказал Бонифацкий, и в первый раз за последний час улыбнулся. – Будет на кого обоих ментов списать.
– Голова, – согласился Витряков, когда сообразил, что к чему. – Идет. Рыжий, б-дь, ты все понял?!
Еще раз, в самых сильных выражениях напомнив Рыжему о персональной ответственности, Витряков принялся стягивать все силы к пансионату.
Боник, в свою очередь, взялся за сотовый.
– А я пока Цыгану позвоню. Пускай Милу милиция ищет.
– Ненавижу легавых, – пробурчал Витряков между делом. Но, не стал возражать. Обстоятельства складывались таким образом, что лишним не был никто.
– Пусть прошерстят побережье, – обронил Бонифацкий. – Мила, в конце концов, не иголка. Найдут.
Витрякову ничего не оставалось, как согласиться.
* * *
Когда Украинский перешагнул порог комнаты в цокольном этаже, где временно поместили Ирину, задержанная вскочила со стула с таким видом, словно за ней пришли, чтобы отвести на расстрел. Всклокоченные волосы сбились неопрятной паклей, побывавшей в руках трубочиста, под глазами залегли круги, дорожки из засохших слез на щеках были обозначены разводами потекшей косметики. Где-то Сергей Михайлович видел нечто подобное. Кажется, на самодельных плакатах американской рок-группы «Kiss»,[38] которые ему приходилось изымать в семидесятые. Еще когда в КГБ работал. Воспаленные, зареванные глаза гражданки Ревень, красные от полопавшихся капилляров, смотрели на полковника с немым отчаянием, как у собачонки, посаженной на цепь для того, чтобы забить дубиной. Еще Украинский подумал, что визит милицейского врача, которого он накануне посылал к задержанной, принес кое-какие результаты. Если накануне она лишь монотонно завывала, забившись в угол и спрятав лицо в ладони, то сегодня, очевидно, могла говорить. В общем, полковник, ограничившись довольно скупым, успокаивающим жестом, присел на скрипучий стул, который она только что освободила, а Ирине показал на узкий обитый дешевым дерматином топчан из того некогда распространенного племени топчанов ala Хрущев, что в советскую пору украшали повсеместно фойе кинотеатров и длинные коридоры поликлиник. Собственно, это была вся мебель, находившаяся к комнате. Узкое окно под потолком было защищено решеткой и прикрыто намордником, крашеные салатовой олифой стены подпирали побеленный потолок.
Торба встал справа от полковника, опустив левую руку на спинку стула. Ирина, отшатнувшаяся к топчану, чтобы пропустить Украинского, теперь шагнула к нему, заламывая руки. Темно-синий спортивный костюм висел на ней мешком, левая штанина была запачкана засохшей глиной. Сергей Михайлович подумал, что это земля с кладбища.
– Она хотя бы что-то ела? – шепотом спросил Украинский.
– Отказалась, – точно также вполголоса доложил Торба.
– Что же ее, насильно теперь кормить?
– Да ну… – отмахнулся майор.
Пока она переговаривались, она подошла почти вплотную.
– Скажите, вы ведь тут самый главный начальник? – вопреки тихому голосу слова каким-то образом сразу оказались у Сергея Михайловича в голове. Он встретился с ней взглядами и обомлел, потому что смотрел в глаза безумию. И, на мгновение опустил веки. Нет, она не выглядела несколько лучше, как он посчитал в самом начале. Очевидно, препараты, использованные милицейским врачом, просто временно вдохнули в нее энергию, как стакан бензина, вылитый на едва тлеющие угли.
– Что же теперь со мной будет? – она всплеснула руками, прикрыла правой рот.
Полковник Украинский откашлялся:
– Не надо нервничать. – Это было все, на что он сподобился. Она, наверное, не услышала этих слов. По крайней мере, именно таково было его ощущение.
– Деточки мои дорогие! – зарыдав, Ирина вцепилась в волосы с такой силой, словно собиралась содрать с себя скальп.
– Сироты мои! – она было готова вот-вот перейти на вой.
– Успокойтесь, гражданка, – сдавленным голосом попросил Сергей Михайлович. Ему тяжело было это видеть. Вопросы о спортивной сумке, которые он собирался задать гражданке Ревень, сначала застряли в горле, а потом вылетели из головы. Слишком свежи оказались воспоминания, теперь он смотрел в перекошенное отчаянием лицо Ирины, а видел лицо жены. То ее лицо, каким оно было летом прошлого года, когда они дежурили у дверей отделения интенсивной терапии, за которыми, между жизнью и смертью, находилась дочь, Света, Светуля, Светочка.
