– Больно, гандон драный?! – в руке Филимонова сверкнул тесак. – Порешу гада!
– Не надо! – просил Любчик.
– Кончай, Шрам! На х… ты это делаешь! – Пунцовое от вожделения лицо Бутерброда теперь залила краска бешенства.
– Отвали!
Жизнь Любчика, и без того находившаяся под сомнением, повисла на волоске. Дело бы обернулось для него совсем скверно, если бы Бутерброд, бросив ширинку, не схватил Шрама за локоть. С полминуты они простояли неподвижно, поедая друг друга глазами. Затем Шрам уступил. Отложил нож, смахнул со лба испарину. Бутерброд криво улыбнулся:
– Времени в обрез. – Он снова взялся за зиппер. – Ну, б-дь, что ты будешь делать. Вот западло.
Мила Сергеевна шагнула вперед, как актриса на сцену:
– Давай, я помогу. Ее ловкие пальцы в два счета расстегнули молнию. Бутерброд запыхтел, когда они скользнули под тугую резинку трусов. Они хорошо знали, что делали.
– Уф, – Бутерброд отдувался. Украдкой поднявший голову Любчик, подумал, что так и до инсульта доиграться недолго.
– Умеешь, сука, – хрипел Бутерброд, – а ртом? Ртом?
– Конечно. – Ее голос был сплошным обещанием. – Только, умоляю, не здесь. – Она кивнула в сторону трупа Вардюка. – Я мертвецов боюсь.
– Жмуры не нравятся? – оживился Филимонов, наблюдавший за сценой с мутной помесью похоти и раздражения. – А чего так? Жмуры не кусаются. Верно я говорю, Бутер?
Бутерброд, скосив глаза, в свою очередь посмотрел на труп. Капитан лежал на боку, с вывернутой головой и приоткрытыми глазами, казавшимися теперь пустыми, тусклыми стекляшками.
– Ну его на х… – изрек Бутерброд, – точно, как-то не по себе от этого мертвяка. Пошли лучше в спальню.
Филимонов, выматерившись, отправился следом. Вскоре до скорчившегося в углу Любчика стали доноситься ритмичные шлепки, издаваемые сталкивающейся плотью. Мила застонала, кто-то из мужчин замычал.
– Еще, пожалуйста, еще! – крикнула Мила.
«По жизни от жены ничего такого не слыхал», – подумал Любчик, а потом, встрепенувшись, нащупал под ляжкой нож. Ладони слушались скверно, как механизмы на дистанционном управлении, и все же он избавился от пут на руках, а затем освободил и ноги. Вслед за чем выяснилось, что икры совершенно одеревенели. Он, конечно, это и раньше чувствовал, но не ожидал, насколько все плохо. Под аккомпанемент летящих из спальни вздохов и рычания Любчик сгорбился на полу, кусая губы, массируя мышцы и моля Бога, чтобы Милу Сергеевну хватило на дольше. Когда стоны сменило почти звериное мычание, он уже шевелил пальцами на обеих ступнях. Кровообращение потихоньку восстанавливалось. Слишком медленно, как он полагал. Правда, с жизнью в мышцы вернулась и боль – извечная ее спутница, не так ли? Любчик был готов полезть на стену, потому что обе ноги теперь казались подушечками для иголок.
Наконец, ему удалось подняться. Стоило ему разогнуть спину, в спальне наступило затишье. Сердце Любчика провалилось в пятки, он стиснул рукоятку ножа, готовясь дорого продать жизнь. К счастью, пауза длилась всего мгновение, растянутое воображением до размеров Вселенной. Очевидно, партнеры сменили позу, вслед за чем карусель закружилась с новой силой. Любчик вздохнул, радуясь отсрочке. И встал у двери, до боли в суставах сжимая нож. Теперь, когда силы потихоньку восстановились, он колебался, раздираемый тремя одинаково сильными, но совершенно противоречивыми эмоциями.
«Беги!» — вопило чувство самосохранения, могущественное, как никогда раньше.
«Женщину бросать нельзя», – утверждала честь офицера, проснувшаяся совершенно не вовремя.
«Где третья бандитская рожа?» — неожиданно пришло на ум. Бандитов же было трое, последнего он упустил из виду, неудивительно, столько всего навалилось.
«Он вероятно, или во дворе, или вообще на крыльце. Караулит, снаружи».
Пока Любчик метался (точнее, метался разум, пока он сам стоял на чугунных ногах, отчаянно сжимая рукоятку ножа), произошло сразу два события, кардинально изменившие обстановку. Из спальни долетел звонкий звук пощечины. Мила крикнула, явно от боли. Упал какой-то тяжелый предмет.
– Стоять, сука! А ну, сюда! – заревел искаженный гневом голос, скорее Филимонова, чем Бутерброда. Мила завизжала:
