— И собственной находчивости, — уточнил Званцев.
— Под нами, — продолжал Толстиков, — уже не остров Диксон, а свободное ото льдов море. Ветер угнал ледяные поля и шторм разыгрался во всю ивановскую. Сверху море казалось расчерченным ровными линиями, как заштрихованный чертеж.
Костя, объяснил, что это волны.
— Дело швах, — непривычным упавшим голосом сказал он. — Как бы льдина наших охотников не обломалась об эти волны до размеров купального коврика, пока “Георгий Седов” с нашей помощью дойдет до них.
Из этих опасений Козлов делал свои выводы, ни с кем не советуясь и не делясь. Он ограничился приглашением нас в жилую каюту. Там по противоположным стенам в два этажа стояли койки, а с потолка на веревках спускалась доска, служившая столом сидящим на нижних койках. Козлов достал из морозильного шкафа копченого омуля, подаренного ему в прошлый рейс на Дальний восток.
Радист, не снимая наушников, вел наблюдение через свой иллюминатор, он и заметил охотников на льдине.
— Так и есть! — обрадовано воскликнул Нетаев. — Не прав Ходов. Вовсе не хотели охотники собаку съесть. Они, наверное, пырнули ее ножом, чтобы она убежала от них и вернулась на зимовку, и таким образом дала бы знать, что они здесь, недалеко — послали живое письмо.
— И все-таки унесло их изрядно — продолжал Толстиков, — . И льдину так обломало, что она стала не многим больше этого стола.
— Некогда мне на Угаданный высаживаться. Маневр вместе проведем, — решил Козлов.
Я спросил его, что за маневр?
— Садиться будем.
Сначала я сам ничего не понимал. Вижу над самыми волнами идем. Пена на них такая… лохматая, серая. А Козлов выруливает, чтобы вдоль гребня идти. Ну и вырулил. Тут я и понял, что он делать хочет. Вижу словно застыли под нами волны, остановились. По морю мы с ними с одной скоростью движемся… Ну и перемещаемся, летим вдоль волны. Вот представьте, что вы по перрону наискосок бежите, все время находясь против дверцы движущегося вагона. Так же и мы. Летим по морю вкось и все время над одной и той же волной. А волна здоровая, прямо как железнодорожная насыть… Было бы волнение меньше — ни за что не сесть. А тут он сел прямо на гребень. Было где поместиться!
Опустились мы на гребень без удара. Бить нас потом начало, когда мы потеряли скорость, с волны сошли. Ох и било, ох, и качало… елки-палки! Думал, разобьет машину… Нет, ничего, сняли мы их со льдины. Крепко ребята натерпелись. Глазам не верили, что мы сели… А в воздух поднялись вот как: подрулил Козлов севернее острова к двум ледяным полям. Между ними волнение уж не то было. Вот мы и взлетели.
А перед тем как улететь, Матвей Козлов в кают-компании каждого из своего кожаного портсигара папиросами угощал. Все взяли… — Толстиков достал из кармана аккуратную коробку с единственной папиросой в ней. — Но никто не закурил, а я храню, ее как талисман. Память о таком человеке, как Матвей Козлов огню не предашь.
— Значит, и сам вроде таков… — подвел итог рассказу Евгения Толстикова Кренкель. И оказался прав. Через несколько лет Толстиков возглавил антарктическую экспедицию и стал Героем Советского Союза.
— Ну, кто про геройство полярное расскажет? — сощурив глаза, обвел ими присутствующих Кренкель.
— Я бы мог, про чудо похлеще цветных айсбергов, про ветер, как он тепло принес, — сказал один из полярников, направляющихся зимовать в Бухту Тикси.
— Ветер холодный — это сама Арктика. О нем послушать стоит… — Чур не врать и не привирать, — строго закончил Кренкель.
— Оно конечно. Завтра все, как есть, расскажу, — пообещал Анисимов. — Как зайдем на землю Франца Иосифа, к Бухте Тикси.
