Он улыбнулся.
– Да все будет хорошо, не волнуйся, – ободряюще сказал он. – Она к тебе заранее расположена. Ты могла бы зайти в чем мать родила, а она бы нашла, что ты очень мило выглядишь. Мы все ждали, что станется с поместьем. Папа хотел его купить много лет назад, но твои опекуны, или кто они там, не захотели продавать. Как только я сказал в кухне, что встретил тебя, старая миссис Блюитт, наша экономка, вихрем взлетела по лестнице, чтобы сообщить маме, что таинственная наследница вернулась домой.
Он поднял крышку корзины для пикника и неожиданно рассмеялся.
– Ведь это же не вранье, правда? – спросил он. – Ты меня не дурачишь? Ты и в самом деле – она?
– Да, – сказала я. – Я бы не играла в эту игру, будь у меня выбор, я и правда она.
– Тогда все хорошо, – отозвался он, словно больше его ничто не занимало. – Вот, курица, угощайся.
Поставив корзину для пикника между нами, мы отложили в сторону салфетки, серебро, тонкий фарфор с гербом – и стали есть руками. Я на мгновение замешкалась, не в силах поверить, что сам лорд Перегрин может есть, как цыганское отродье; а потом, ослабев от голода и облегчения, отломила ножку восхитительной зажаренной курицы и устроилась на опавших листьях, в первый раз после приезда в Широкий Дол получая удовольствие от еды.
Мы были как дети, лорд Перегрин и я, под этим уравнивающим всех благосклонным солнцем. Как дети из того детства, какое должно было у меня быть. Мне было всего шестнадцать, ему, как я поняла, немногим больше; и мы сидели теплым ранним утром, жадно и неаккуратно поедая завтрак, пока от него не осталось ничего, кроме тщательно обгрызенных куриных костей и горстки крошек. Я склонилась над ручьем и пила сладкую, чистую от мела воду, пока кости моего лица не заныли от ее ледяного прикосновения. Я окунула лицо и умылась этой прохладой. Когда я вернулась, с волос у меня капало, и лорд Перегрин беспечно бросил мне тонкую льняную салфетку, чтобы я вытерлась.
– Вино бы не помешало, – сказал он, лежа на спине и глядя в небо.
На верхушках деревьев куковала кукушка и ворковали древесные голуби.
– Или шампанское, тоже неплохо, – продолжал он, закинув руки за голову.
Его профиль на фоне темных деревьев был четок, как у статуи, ветер шевелил светлые кудри над его лбом.
– Они пытаются заставить меня бросить пить, – обиженно произнес он. – Даже говорят, что я вернулся домой нетрезвым!
– Ты был пьян, как лорд, – просто ответила я, глядя, как лениво опускаются его веки.
Тут они резко распахнулись, но взгляд голубых глаз был веселым.
– И, должен сказать, это неплохо! – сказал он со смешком. – Да, был! Но что еще делать? Глядя на то, как ведут себя мои сестры, можно подумать, что у нас семейство методистов. Мама-то не такая, как правило. Хотя и она иногда меня бранит. А теперь, когда меня исключили из Оксфорда, станет только хуже.
– Исключили? – спросила я, не понимая, о чем он.
– Выкинули, – пояснил он.
И улыбнулся мне. Его белые зубы были ровными и прямыми.
– Я бездельничал – но это их не заботило – и, кроме того, немножко порезвился. Думаю, судьбу мою решила дыра в плоскодонке декана!
Я вытянулась рядом с ним, лежа на животе, чтобы видеть его быстрое подвижное лицо.
– Воск! – сказал он. – Я проделал дыру и залепил ее воском. Времени ушла уйма, да и подготовиться пришлось. И все прошло безупречно! Лодка держалась на плаву, пока он не оказался на середине реки. Дивное вышло зрелище.
Он вздохнул, на губах его играла улыбка.
– Разумеется, все знали, что это я. А он не понимал шуток.
– И что ты теперь станешь делать? – спросила я.
Лорд Перегрин слегка нахмурился.
– Что у нас сейчас? – рассеянно спросил он. – Еще ведь не июль?
– Нет, – ответила я. – Скоро май.
Его лицо тут же прояснилось.
– А, ну тогда, – сказал он, – поеду в Лондон на окончание сезона, если мама даст немного денег, чтобы продержаться до июня. Потом проведу лето здесь и в Брайтоне, буду ездить по гостям. В августе отправлюсь пострелять в Шотландию, каждый год езжу, а потом в Лестершир – травить лис. Все в таком духе.
Я и не знала, что господа перемещаются в зависимости от сезона, так же, как кочевые. Только почтенные середняки, вроде фермеров-йоменов, как Уилл Тайяк, или городских, как Джеймс Фортескью, сидели на одном месте и могли сказать, чем будут заниматься год за годом, независимо от сезона.
