Я взглянула на Джеймса, и он увидел пустоту в моих глазах.
– Хорошо, – сказала я. – Я поеду.
– И, Сара… – сказал Джеймс, когда я шла к двери.
Я обернулась:
– Что?
– Ты хотела здесь оказаться, и вот ты здесь, – мягко сказал он. – Позволь себе радоваться хорошему. Я не скажу «забудь прошлое», потому что это безумие, это отрежет от тебя былую жизнь и тех, кого ты любила. Но – откройся Широкому Долу, Сара. Если ты станешь смотреть на него как на то, что пришло к тебе слишком поздно, плохо будет только тебе.
Я помолчала.
Он был прав. Боль и холод внутри меня не исчезнут, не излечатся огромной тоской и мучением.
Но я была упряма. И зла.
– Это все? – спросила я.
– Да, – сказал он, сдаваясь.
Я ждала в своей комнате, пока не увидела, как по аллее подъезжает бурая лошадка. Когда я спустилась на конюшню, Уилл был уже в деннике и пытался надеть на Море уздечку.
– Я велел Сэму не тревожить его, – приветливо сказал он поверх двери. – Ему с конем было нелегко, да и сам конь волновался. Вид у него испуганный. С ним дурно обращались?
– Да, – ответила я. – Он вообще-то не любит мужчин.
Уилл улыбнулся.
– А я вообще-то не люблю гунтеров, – сказал он. – Стало быть, оба мы сделали исключение.
Он подтянул подпругу и вывел Море.
– Где-то у нас тут было дамское седло, – сказал он. – Сэм может его для вас сыскать, если вы предпочитаете ездить боком.
Я покачала головой и забрала у него повод Моря.
– Нет, – сказала я. – Я в бриджах, так что могу сесть по-мужски. Я надевала амазонку, только когда… – я прервалась и про себя выругалась. – У меня нет амазонки. Наверное, надо будет завести и ездить все время боком.
Уилл кивнул и придержал повод Моря, пока я забиралась в седло.
– Я подумал, не съездить ли нам к Гряде, – сказал он. – Чтобы вы поглядели на поместье с высоты птичьего полета. День погожий. Видно будет до самого Селси и южных островов.
Я внутренне сжалась от упоминания о Селси, но на моем лице ничего не отразилось.
Уилл сел на лошадь и поехал первым по гравию дорожки, мимо террасы и розового сада, лежащего по правую руку от нас, на каменистую дорогу с глубокими колеями.
Колея была такой старой, что, казалось, ушла в землю и стала ее частью. Желтые камни в ней влажно мерцали, канавки по обе стороны дороги тоже были светло-желтыми, с пятнами черного торфа.
– Песчаная почва, – сказал Уилл, проследив за моим взглядом. – Для земледелия в долине лучше не придумаешь.
Нас затеняла от весеннего солнца путаница веток над нашими головами. Молодые листья окутывали их зеленым туманом, изгороди и лес выглядели так, словно кто-то накинул серо-зеленый кисейный шарф на черные кости ветвей. Море насторожил уши, слушая стук копыт по сырым камням.
Справа от нас высились старые деревья, густо росшие до самой канавы вдоль дороги. Огромные буки с серыми стволами и толстые узловатые столбы дубов. Стоявший возле первого поворота большой каштан склонил ветви низко над тропой, его листья, растопыренные, как пальцы, зеленые и крохотные, торчали из скорлупок почек, коричневых и липких, как тянучка. В глубине леса, на пригорке, стояли стройные сосны, и от запаха их сока воздух становился сладким, как обещание летнего тепла. На верхних ветках пели птицы, подобравшиеся к солнцу, насколько могли, а под деревьями лежал ковер из старых листьев с яркими пятнами примул и белых фиалок.
– Это парк, – сказал Уилл, указывая хлыстом. – Для красоты. Земли Холла, мы тут рубим деревья, только чтобы разобрать валежник. Но тут полно дичи. Кролики, фазаны, зайцы, олени. С тех пор, как поместье превратили в корпорацию, у нас тут не действуют законы о дичи. Жители деревни охотятся, как хотят, добывая пропитание. На продажу мы дичь бить не разрешаем. Иногда сюда приходят браконьеры из Петерсфилда или Чичестера, но мы за этим следим. По очереди караулим и выгоняем их с нашей земли. Однако большей частью нас никто не тревожит.
Я кивнула.
Меня охватило волнующее чувство причастности всему этому, сладкое, как холодная вода после целого дня жажды. Моя мать, женщина, которая кричала вслед фургону, сюда часто приходила. Я чувствовала это. И ее мать – тоже.
