Пол был деревянный, по натертым половицам там и сям были разложены темные ковры. В холл выходили четыре двери и спускалась широкая лестница. У подножия лестницы стояла покрытая причудливой резьбой балясина. Пахло сухими розовыми лепестками и лавандой.
Я знала этот дом. Я знала его холл. Я словно знала его всю жизнь, целую вечность.
Собака в кухне лаяла все громче и громче. Скоро она разбудит весь дом, и меня ждет беда, потому что вторглась в чужие владения, в старых сапогах на новые ковры. Но мне было все равно. Все равно, что со мною станется; сегодня или вообще.
Увидев большую фарфоровую чашу на деревянной подставке, я с любопытством направилась к ней. Она была полна сухих розовых лепестков, семян лаванды и трав, она источала аромат. Я взяла горсть трав и понюхала, не заботясь о том, что они просыпались на пол. Это не имело значения. Я чувствовала, что ничто не имеет значения. Потом я услышала шум на террасе и каменных ступенях, и в дверях, заслонив лунный свет, появилась тень. Добрый голос тихо произнес:
– И что это ты делаешь?
Я повернулась и увидела в дверях работника, чье лицо наполовину было скрыто тенью. Обычное, грубое лицо, обветренное и загорелое, с морщинками от улыбки возле глаз. Карие глаза, большой рот, копна русых волос, простая домотканая одежда. Фермер из йоменов, не из господ.
– Что ты тут делаешь? – отозвалась я, словно это был мой дом, а он в него вломился.
Он не оспорил мое право задавать вопросы.
– Я смотрю за лесами, – вежливо ответил он. – Тут были браконьеры, из Петерсфилда, как я думаю. Капканы ставили пружинные. Ненавижу капканы. Я хотел их поймать и выгнать, когда увидел, что ты едешь по дорожке. Ты зачем здесь?
Я пожала плечами, беспомощно и устало.
– Я ищу Дол, – сказала я, слишком измученная, чтобы выдумать историю получше.
Слишком тяжело у меня было на сердце, чтобы сочинить ловкую ложь.
– Я ищу Дол, там мое место, – сказала я.
– Это Широкий Дол, – ответил он. – Поместье Широкий Дол, а это – Дол-Холл. Ты это место ищешь?
У меня подломились колени, и я бы упала, но он одним прыжком оказался рядом со мной, подхватил, вынес на ночной воздух, бережно посадил на ступеньку террасы и расстегнул воротник моей рубашки. Мерцание золотой застежки бросилось ему в глаза, и он осторожно потрогал ее загрубевшим пальцем.
– Что это? – спросил он.
Я расстегнула ее и вытащила наружу.
– Было ожерелье из розового жемчуга, – сказала я. – Но все жемчужины продали. Ма оставила мне ее, когда умерла, чтобы я показывала ее тем, кто будет меня искать.
Я помолчала.
– Но меня никто не искал, – в отчаянии произнесла я. – Так что я ее просто храню.
Он покрутил застежку в руках и поднес к глазам, чтобы прочесть надпись.
– Джон и Селия, – сказал он.
Он произнес эти имена как заклинание. Словно знал, что там написано, прежде чем посмотрел на застежку в лунном свете, словно знал, что именно увидит на потертом старом золоте.
– Кто они?
– Не знаю, – ответила я. – Наверное, ма знала, но мне не сказала. И отец тоже. Мне велели ее хранить и показывать, если меня придут искать. Но никто так и не пришел.
– Как тебя зовут? – спросил он.
Взгляд его из-под растрепанной челки был пристальным и острым.
Я хотела сказать: «Меридон», – но остановилась. Я больше не хотела быть Меридон. Мамзель Меридон – танцовщица на лошади, Мамзель Меридон, акробатка на проклятой трапеции-убийце. Я не хотела, чтобы здесь меня настигли известия о Поразительном Балагане Гауера, я желала, чтобы та жизнь осталась далеко позади, словно ее никогда и не было.
Словно не было ни Меридон, ни Дэнди. Словно Меридон, как и Дэнди, умерла. Словно и не было их обеих вовсе.
– Меня зовут Сара, – сказала я.
И, поискав в уме фамилию, добавила:
– Сара Лейси.
Несколько следующих дней прошли как в тумане, как во сне, который не можешь вспомнить после пробуждения. Я помню, что человек, ненавидевший капканы, взял меня на руки, а я была такой усталой и измученной, что не воспротивилась прикосновению, а успокоилась, как успокаивается от ласковых прикосновений раненое животное. Он отнес меня в дом, там были еще двое, мужчина и женщина; над моей головой, лежавшей на его плече, звучали их быстрые вопросы и ответы. Домотканая материя щекотала мне щеку, она была теплой и пахла уютно, как сено. Он отнес меня наверх, и женщина уложила меня в постель, забрала мою одежду и принесла ночную рубашку самого тонкого батиста, я таких в жизни не видела, с тонкой белой вышивкой на манжетах, по подолу и вороту. Я слишком устала, чтобы возражать, сказать, что я – бродяжка, цыганское отродье и меня вполне устроит угол в конюшне.
