Фенелле и Энтони пришлось долго искать, прежде чем они нашли бухту, где грохот молотов и скрип лебедок не заглушал бы их любовные перешептывания. Ветки ивы защищали их от взглядов, а за ивой росла огромная, в три человеческих роста черешня. Заслышав голоса, молодые люди прятались в кроне дерева, на ветках которого они обычно устраивались. Со временем они научились целоваться досыта, да так, чтобы ни одна ветка не скрипнула.
Но сегодня они были одни, и погода стояла достаточно теплая, чтобы сидеть на траве. Когда они нацеловались и решили передохнуть, Фенелла прислонилась к иве, а Энтони вытянулся на спине, положив голову ей на колени. Она убрала волосы с его лица, с аккуратностью, которой всегда добивалась ее мать, когда сажала девушку вышивать, и пришла в восторг от сплетения тонких жилок у него на виске. Иногда юноша улыбался, когда Фенелла гладила его, а если не делал этого, она принималась его щекотать, пока у него не оставалось иного выхода. Щекотно ему было везде. Под подбородком, на талии и в тех местах, о которых приличной дочери вдовы чиновника и думать было нельзя.
Ему было хорошо, и за это она благодарила его. Иногда по лицу она видела, что у него болит голова, хотя он прикладывал максимум усилий, чтобы не подавать виду. Порой Энтони сидел в траве, наклонившись вперед, прижав ладони к вискам, как будто пытаясь выдавить боль из головы. Но ей нельзя было помогать ему, она должна была отводить взгляд, словно ничего не замечая.
Сегодня ему было хорошо как никогда. Первые цветы тимьяна, росшего меж кустиков травы, источали аромат, одурманивая Фенеллу. Стоило ее взгляду упасть на темно-красные губы Энтони, как она, не в силах сдержаться, наклонялась вперед и снова целовала его, хотя при этом у нее болела спина. Он был очень подвижным и ловким и мог бы сам потянуться к ней, но делал это только тогда, когда ему было удобно. Иногда из-за этого они боролись, пока не начинали едва ли не задыхаться от поцелуев и смеха, а потом с наигранным смущением поправляли складки одежды и нарочито старательно приглаживали волосы.
— Я должен кое-что сказать тебе, Фенхель. Пока ты меня опять не поцеловала.
— Почему? Потому что потом я могу решить, что ты не заслуживаешь поцелуев?
— Точно.
— Ты говорил Сильвестру?
— Боюсь, что нет.
И тогда она поняла, о чем он.
Она всегда знала это и пыталась подготовиться к этому моменту. После того мартовского случая с отцом Бенедиктом Сильвестр поговорил с отцом. Джеймс Саттон, недолго думая, позволил Энтони делать то, для чего он был рожден: строить корабли. Никто из корабелов не хотел видеть его на верфи, но Джеймс Саттон стал учить его сам, по вечерам, когда все расходились по домам. К слабому свету Энтони привык. Всему, что нужно было, он учился в сумерках.
Сэр Джеймс по-прежнему был добрейшим человеком на свете. Между ним и Энтони не было никаких широких жестов, но тихая радость, которую тот испытывал, глядя на талант Энтони, была очевидна. Спустя год, весной, он сказал ему:
— Ты знаешь так же, как и я, что я уже ничему больше не смогу научить тебя. Поверь мне, мой милый, если бы в этой стране был человек, способный это сделать, я бы умолял его взять тебя в обучение, даже если бы это было последнее, что он смог бы сделать.
— Я знаю, — ответил Энтони. Спасибо он не говорил никому, но сэр Джеймс и так знал, что он имел в виду.
— Если тебе нужны деньги…
Энтони покачал головой.
— Без денег ты никуда не сможешь поехать.
— Я найду способ.
Он поднял зацелованные веки и посмотрел на Фенеллу своими ясными глазами. Судя по всему, он нашел способ. Он уйдет.
«Я не стану плакать, — поклялась себе Фенелла. — Только не при нем. Я не скажу ему, что я понятия не имею, как это сделать: жить без него».
— Фенхель?
Фенелла кивнула.
— Неужели ты хочешь, чтобы я просил у тебя прощения?
— Ах, замолчи, — ответила Фенелла. — Куда ты едешь?
— В Геную. Меня берет с собой мастер, чинивший обе торговые галеры. Королю стоило бы построить себе такие галеры для войны.
— Мы говорим сейчас не о галерах, Энтони.
— Нет. Боюсь, что нет.
Она должна была догадаться. В начале весны он с горящими от восторга глазами рассказывал ей, что генуэзский мастер позволил ему работать с ним. В качестве подмастерья, не получавшего за работу ни единого пенни. Но Энтони был равнодушен к деньгам. Ему важно было лишь то, что этот человек не спрашивал, как его зовут.
