Такая интерпретация христианства в романском мире представляется нам глубоко традиционной, если рассматривать ее как результат колоссального влияния, которое оказала на ментальность «своих подопечных», включая клир, античная цивилизация. Воспетая античными философами и поэтами приверженность к красоте, телесности и наслаждению постоянно, с нашей точки зрения, одерживала верх над той телесностью, точнее антителесностъю, которую предлагало христианство (12). Причем, как мы видим, одерживало верх не только у потомков трубадуров и труверов, но и у самих служителей культа.
Однако, несмотря на ограничения, которым подверглось восприятие французами христианских ценностных установлений, какие смыслы французы вынесли из этого культурного наследия? В известном смысле для духовных потомков римлян идея иррационального знания, веры вопреки очевидности была революционной идеей. Возможно, именно этому «впрыску» иррациональности мы обязаны возникновением самого понятия любви, куртуазной любви как иррационального состояния, способного разрушать разумные сценарии построения жизни. Концепция влюбленности, в логике которой существуют сегодня европейская и связанные с ней цивилизации, на наш взгляд, напрямую связана с восприятием идеи иррациональности, которую дало Европе христианство. Средневековое мировоззрение, столь блестяще описанное М. М. Бахтиным в его ставшей канонической книге «Творчество Франсуа Рабле и народная культура средневековья и Ренессанса» (13), а также другими многочисленными исследователями (14), характеризуется трагическими антиномиями, амбивалентностью, самопересмешничеством, раздвоенностью – и именно оно дало сегодняшним французам все имеющиеся в их ментальной культуре «цветы зла» и тревожности, иррациональности в ощущении поиска того, что и не может быть найдено. Эта богатая традиция в поэзии, литературе, философии, идущая в соответствии с культурной традицией от понятия души (не античного, а христианского) к понятиям одиночества, страха, отчуждения, внутренней противоречивости, происходит не от атеизма, покинутости человека Богом, а от возможности «умирать от жажды над ручьем» (15), давшей новый важный мировоззренческий вектор, вырвавшийся из небытия как искра, высеченная столкновением античности и христианства.
Итак, к названным трем социокультурным смыслам, повлиявшим на формирование французского менталитета – таким как античность, христианство, эпоха Просвещения, или рождение (городской) буржуазной цивилизации, выдвигающей на первый план и закрепляющей сценарии достижения личного процветания в равноконкурентной ситуации состязания, остается добавить четвертый, связанный с объективными географическими и климатическими факторами, которые оказали не менее существенное воздействие на развитие французской ментальности.
Франция, впрочем, как и Галлия, представляет собой шестиугольник, с трех сторон омываемый морем. Это означает принципиальную открытость французов навстречу различным проникновениям, идущим от морей, через «пассионарные окраины» (по терминологии Льва Гумилева) к центру. Море всегда являет собой возможность не только получать информацию о том мире, что лежит за ним, но и распространять через него свое влияние на другие народы. От этой открытости морям происходит, на наш взгляд, высокая осведомленность французов о жизни других народов, приверженность их к путешествиям. Отсюда же происходит и представление о море как о свободной стихии, являющей собой метафору рвущейся на свободу души, гимн которой спел Шарль Бодлер в стихотворении L’Homme et la mer: «Homme libre toujours tu chériras la mer / tu contemples tom ame / dans le déroulement infinis des lames».
Возможностями, которые море открывает для нации, французы обязаны обширнейшим своим колониям, которые с конца XVI века и в последующие века (до 1960 года) занимали почти что половину мира, объединяя государства Азии, такие как Сирия, Ливан, французские поселения в Индии и Китае, в Северной и Южной Америке – Канада, Луизиана, Иллинойс и пр., в Африке – Алжир, Тунис, Марокко, Мавритания, Сенегал, Берег слоновой кости и т. д., в Океании и Антарктиде. Безусловно, такие мощные колониальные владения привили французам и вкус к экзотике, и широту взглядов, проявившуюся в архитектуре, литературе, живописи (достаточно упомянуть фовизм и примитивизм как принципиально инновационные течения во французской живописи конца XIX – начала XX века, или «Саламбо» Флобера, давшего новое вдохновение литературе XIX века), и высокую коммуникабельность, и чувство собственного превосходства, и многое другое. Но главное – все это превратило Францию в одну из стран всемирного влияния, позволившего растиражировать по миру не только свой язык, но и свою систему взглядов. Именно поэтому до сих пор в публичных речах французских политических деятелей мы слышим учительские нотки, указывающие остальному миру, как правильно расставлять акценты в имеющейся системе вещей (см., например, речь тогдашнего президента Франции Николя Саркози, произнесенную им по случаю завершения председательства Франции в Евросоюзе в декабре 2008 года).
