В один из приездов мы застали дядю Колю больным. Он и так был бледен и худ, а тут с подушки на меня глянуло совсем уж длинное и белое лицо. Улыбка открыла широко зубы, отчего дядя стал не веселым, а совсем уж страшным. Он протянул ко мне руки, но я бежал с плачем.
Все мамины братья и сестры были насмешники. Главное удовольствие их было дразнить. Мама часто вспоминала, как привезла она первый раз папу в Рязань, еще женихом, знакомиться. И во время игры в городки братья так задразнили гостя, что он пришел к маме и сказал: укладывай чемодан, мы сейчас же уезжаем. А маму они изводили тем, что отец приехал стриженным наголо. Говорила, что жених красивый, а привезла чудовище.
Все Шелковы, кроме Гаврюши и Коли, были очень талантливыми актерами. Играли они в любительском кружке, который вел впоследствии известный историк театра барон Дризен. Фамилия эта звучала для меня далеко не торжественно. Насмешники Шелковы относились к барону хорошо, уважали его вкус, хвалили как режиссера, но, увы, назвали его титулом и именем ту самую болезнь, которой так часто страдали мы, дети, в летнее время.
Тетя Саша ставит наверх на платяной шкаф тарелку со сливками. Мама спрашивает, от кого она их прячет:
— К Ване барон Дризен пришел! — отвечает тетя. — Нет ли у тебя висмута?
Мама была характерной актрисой. Когда ей было восемнадцать лет, она сыграла Галчиху в «Без вины виноватые» так, что Дризен не хотел верить, что мама не видела в этой роли Садовскую.
Шелковы очень любили театр, любили еще больше играть в театре, одарены они были в этой области исключительно — но никто из них не пошел на сцену.
Я помню репетицию. Помню, как я стою на сцене рядом с мамой, и кажется мне, что я потерялся среди длинных темных юбок. И слово «репетиция» долго сливалось у меня с этим ощущением, не могу сказать, чтобы неприятным, а каким- то особенным. Подмостки. Полутемно. Мужчина с бородкой объясняет что — то. Я стою среди темных юбок, как в лесу, и держу маму за руку.
В Рюминой роще стоял заброшенный двухэтажный деревянный дом Рюминых. В одной из широких рам внизу не то было вынуто стекло, не то открывалась форточка. И вот дядя Коля подсадил меня, пустил через эту форточку к Рюминым в дом.
Большой зал открылся передо мной. У стены стояли белые кресла, стулья, шкафы, маленький, похожий на стол рояль с открытой крышкой. И все — таки зал казался пустынным. Все было бело. Бело с золотом. Вдруг я заметил лестницу с белыми с золотом перилами, ведущую по стене наверх. Охваченный восторгом, почувствовав внезапно прелесть этого заброшенного пустого и пышного зала, я побежал наверх по лестнице на антресоли. Не помню уж, как удалось Коле вытащить меня. Сейчас мне показалось, что он влез в форточку и поймал меня на самом верху лестницы и унес на руках.
Через эту же форточку забрался в дом Рюминых студент в зеленых брюках со штрипками. Я запомнил его брюки, потому что барышни, спутницы студента, закричали: «Сторож идет!» И студент высунул в окно свою тоненькую ножку в зеленых брюках и принялся дергать ею, делая вид, что не может вылезти. Барышни визжали и хохотали, а мы даже и не улыбнулись. Мы с мамой осудили студента. Он совершил страшный грех. Он ломался.
Вот несколько воспоминаний, которые трудно отнести к какому — нибудь определенному времени.
Это я помню и не помню. Но старшие вспоминали этот случай по разным поводам всю жизнь.
Пасхальный стол. Я в праздничном настроении вхожу в столовую. И вдруг старшие слышат отчаянный плач. Я рыдаю, указывая на поросенка, лежащего на блюде, и повторяю в отчаянье одно и то же слово:
— Хвостик, хвостик! — повторяю я.
Я смутно помню чувство ужаса от лежащего на блюде неподвижного, разрезанного животного с точно таким же хвостиком, как у живого.
Это я видел во сне? Не пойму.
Я стою в церкви. Судя по всему, в алтаре. Где — то позади, я чувствую, должна быть моя нянька. Но я почти забыл о ней. Гляжу. Священники в светлых ризах служат, поют, взмахивая кадилом, и важно и торжественно поворачиваются, кадят в разные стороны. Где — то между ними, на блюде или на тарелочке лежит нечто, принимаемое мной за сливочное масло. Это нечто имеет полукруглую форму. Из него рочему — то торчат волосики, прямые, с вершок в вышину. Эту странную службу я запомнил отчетливо на всю жизнь. И я в те времена часто играл в нее, поворачиваясь величественно и взмахивая кадилом.
