1. Литературный Петроград и литературная Москва
Если мы сопоставим два мемуарных сборника — «Мы знали Евгения Шварца» и «Неизданный Булгаков. Тексты и материалы», — то нас не может не поразить та легкость, с какой материалы одной книги могут быть перемещены в другую и обратно; стоит только вычеркнуть некоторые конкретности: имена, даты, названия. Все наиболее существенное в изначальных жизненных обстоятельствах и в психологическом облике двух самых известных русских драматургов пореволюционной эпохи удивительным образом совпадает[1].
И дело тут не в том, что панегиричность, свойственная многим мемуаристам, уравнивает все и вся. Речь идет о действительном сходстве черт характера и фактов биографии (до поры до времени).
Заметим сразу, что никто из известных нам мемуаристов такой параллели не проводит. Это мы, позднейшие читатели мемуаров, удивляемся сходству изображенных обликов и событий.
Самые общие черты подобия распознаются уже в паспортных сведениях.
Писатели принадлежали к одному поколению — Булгаков родился в 1891, а Шварц в 1896 году. Оба воспитывались в интеллигентных семьях на юге России. Оба получили университетское образование: Булгаков — медицинское, Шварц — юридическое. И обоих годы социальной смуты словно бы освободили от предначертанного жизненного поприща.
Оба ринулись в столичные города (один в Москву, другой в Петроград), чтобы целиком посвятить себя литературе.
Впрочем, все эти совпадения не удивительны. Потоки молодых людей в то время были увлечены центростремительной силой, формировавшей новый социум.
Отметим более специфические черты сходства между двумя писателями.
Психологически оба принадлежали к одному и тому же, или по крайней мере очень сходному, человеческому типу. Признанные острословы, мастера импровизации, пародии, имитации, то есть люди с большой долей актерского в характере и поведении — недаром оба с младых ногтей тяготели к сцене. Эти качества и связанная с ними общительность, жизнелюбие, почти постоянная веселость, делали их неизменными председателями застолий, желанными гостями на любой богемной вечеринке. Эти свои природные дарования и тот и другой на первых порах использовали, главным образом, для литературной поденщины: Булгаков сочинял для заработка газетные фельетоны, Шварц — мелкие вещи для детских журналов и издательств.
И в то же время в обоих было нечто, не соответствующее традиционному «актерскому» типу. Обоим были свойственны периоды мучительной рефлексии, сомнений в своем призвании, способностях и судьбе.
Теперь, когда труды и дни обоих уже принадлежат истории и, в основном, неплохо нам известны, мы видим, наконец, и наиболее существенную параллель: и Булгаков, и Шварц с начала и до конца отстаивали свою литературную независимость от посягательств господствовавшей идеологии, упорно и порой отчаянно сопротивлялись попыткам втянуть их творчество в русло пропагандистского искусства. Оба стремились во что бы то ни стало сохранять и развивать в своей работе гуманитарные и эстетические ценности русской литературы. И оба, вечно балансируя между двумя пропастями — отказа от своих творческих принципов и неверия в свои творческие силы, — упорно шли своей опасной тропой к тому предельному самовыражению и, одновременно, к той наиболее правдивой литературной модели реального мира, которая представлялась обоим в виде некоей главной прозы.
Мы не будем здесь останавливаться на сходстве стилистических пристрастий Шварца и Булгакова (вплоть до таких совпадений, как изобретение одного и того же анекдота — обыгрывания имени персонажа Иван Грозный в пьесе Шварца «Клад» и Булгакова «Иван Васильевич»). Для нас существенно было бы выявить, что же, все — таки, разнилось в жизненных обстоятельствах этих гениальных людей, что привело их от столь сходных стартов к столь разным финишам.
Мы никогда не получим исчерпывающего ответа на этот вопрос, но сравнение литературного и культурного окружения двух писателей выявляет такую полную противоположность, что фактор влияния среды на их литературные судьбы становится самоочевидным.
