…он ведь не нарочно предал, бестолковый Малыш. Испугался просто.
Кто не испугается смерти?
– Не спится? – Кейрен сидел на прежнем месте и руки к жаровне тянул. Все еще мерзнет? Не страшный он вовсе. Про псов говорили, что у них сила чудовищная, а этот…
Заморенный какой-то.
– Не спится. – Таннис села на лавке, придержав одеяло.
Толстяк всегда устраивался в углу. Одеяло было коротко для него, и он ерзал, переваливаясь с боку на бок, упирался коленями в стену и злился, ворчал. А Свищ посмеивался…
– Зачем ты спрашиваешь о… – Таннис оперлась затылком о камень.
Холодный.
Холод здесь царил всегда, даже летом, когда из-за жары наверху было не продохнуть. Вода вот отступала, а крысы плодились, и приходилось их гонять факелами. А потом Войтех отраву принес, и крысы убрались, не потому, что жрали ее и дохли, но… кажется, крысы поняли, что с Войтехом не стоит связываться. Или и вправду они чуют метку подземного короля?
Чушь все.
Кейрен не спешит отвечать. Он побелел, и под глазами появились синие тени. Говорили, что псы выносливы, а этот… точно заморенный. Недоедал, что ли, в детстве? Или это из-за головы? Хорошо, что Таннис не так уж сильно его приложила.
– Хочу тебя понять. – Кейрен подпер подбородок ладонью, локоть же упер в колено.
– Нечего понимать.
Свищ над Толстяком посмеивался, ему нравилось, что тот начинает краснеть, ворчать и злиться. Свища заводила чужая злость. И если бы не Войтех… тот всегда успевал остановить драку, оклика хватало.
А ведь не было в Войтехе особой силы.
Сухопарый, тощий, как все. И зимой, и летом вечно свитера носил, правда, летом – на голое тело. И тело это было синюшным, что у старой курицы. И кожа на ребрах натягивалась, казалась тонкой, того и гляди прорвется.
– В парке-то мы с полгода паслись. – Таннис вновь легла и сунула руки за голову. Собственные волосы показались вдруг жесткими, что солома… – Потом Войтех место сменил, сказал, опасно на одном долго задерживаться.
…Свищ подговаривал самим пойти, без Войтеха, но Толстяк отказался, а Велька заметил, что Свищ не по праву возникает. И вообще, коли ему что не нравится, то никто Свища силком не держит. Пусть катится на все четыре стороны…
– Но через пару месяцев… у него же папаша аптекарем был, я говорила?
– Говорила, – подтвердил Кейрен.
– Вот, и Войтех успел понахвататься всякого… ну и остались прежние папашкины знакомые, как я теперь разумею. Они товар приносили, Войтех забирал, мы развешивали и толкали. В парке же.
– Опиум?
– Не знаю. – Таннис прикрыла глаза.
Товар Войтех приносил с другого берега реки. Он ходил к пристаням в одиночку и в тот раз, когда взял-таки Таннис с собой, оставил ее на мосту. Велел:
– Сиди и никуда не уходи.
Она подчинилась. Сидела, хоть было невыносимо жарко, а совсем рядом, шагах в трех, вырастала лавка. В лавке-то наверняка прохладно. Или при лавке, вон какую она тень густую отбрасывает. Но Таннис послушно стояла у опоры, не смея сойти с места.
А Войтеха все не было и не было.
На нее уже поглядывать начал и лавочник, выбравшийся на порог, и полисмен, что прохаживался по мосту, положив ладонь на дубинку.
Скоро погонят.
Мост, конечно, еще не Верхний город, но люди по нему гуляют чистые, нарядные, и Таннис остро ощущала свою чуждость этому месту. Особенно немытая шея раздражала. И она трогала эту шею, смахивая бисеринки пота. Откуда появился Войтех – не увидела, только вдруг кто-то дернул за руку, велев:
– Идем. Быстро.
У него был нос разбит и глаз заплывал, а на лбу виднелась ссадина, которую Войтех прикрывал длинным чубом.
– Что?
– Потом. – Левую руку он плотно прижимал к телу.
Он тащил ее от моста, в лабиринт улочек и, только нырнув в нору подземного хода, позволил перевести дух.
– Прости, малявка, – Войтех взъерошил волосы Таннис, – но нам нужно было убраться, и быстро. Не следовало волочь тебя с собой. Поможешь?
Уже в убежище, надежном, куда более надежном, чем собственный ее дом, Таннис промыла ссадину. И Войтех сказал:
– Спасибо.
И это было очередной его странностью – благодарить за всякие пустяки.
– Это вежливость, малявка, – сказал Войтех. – Элементарная человеческая вежливость. Ну что, приступим?
