– Весной здесь красиво…
Кэри кивает, останавливается и, подобрав юбки – становятся видны сапожки и тонкие щиколотки, обтянутые шерстяными чулками, – перепрыгивает через лужицу.
– Леди так не делают, да? – Она наклоняет голову, и шапочка съезжает на ухо…
Ребенок.
Она просто-напросто ребенок, которому нужен… кто?
Не муж точно.
– Не знаю. – Брокк, примерившись, перешагивает лужу. – У меня не так уж много знакомых леди.
Кэри отвечает важным кивком.
Дорожка вьется, то исчезая под толстой шубой листвы, которая в дождях утратила осеннее золото свое, побурела, слиплась, то выглядывая, пробираясь под зеркалами луж.
Белые статуи, отмытые дождем, следят за Брокком с каменных постаментов.
– Их привез мой прадед, он работал на Побережье…
…статуи нуждались в реставрации, а парк – в хорошем садовнике.
– А вам доводилось бывать на Побережье?
– Да.
Она замирает перед фигурой шута. Белый мрамор некогда был расписан цветной эмалью, но многие дожди лишили шута красок. Поблек алый колпак, стерлась позолота, и кургузый пиджачок, задравшийся на спине, гляделся грязным. Шут же склонился перед Кэри в поклоне, вытянув руку, словно просил подаяние. Лягушачье лицо его с непомерно большим ртом было уродливо и меж тем очаровательно в своем уродстве.
– И море видели?
Кэри рассматривает шута, а он глядит на Кэри, и в мраморных глазах Брокку видится насмешка.
– Видел.
– Какое оно? – Кэри, высвободив руку из мехового плена муфты, касается облупившихся мраморных пальцев с кривоватыми ногтями.
– Бескрайнее. – Брокк не умел рассказывать, да и сейчас вдруг понял, что у него не хватит слов, чтобы описать увиденное.
…Ломаная линия берега. Каменные юбки гор, что уходят под водяное покрывало. И белые башни крепости, которая слишком стара, чтобы и вправду служить защитой. Ветра давно взяли преграду ее стен, а дикий хмель обжился на камне, привязывая крепость к скале.
Тень драконьих крыл лиловой кисеей накрывает и скалы, и крепость, и берег, ложится на море, которое прогибается под тяжестью этой ноши. И волны отступают.
Дракон скользит.
Синева. Сверху – неба. Снизу – моря. И Брокк в какой-то момент чувствует себя потерявшимся в этой безоглядной синеве.
– Если хотите… – Брокк поднимает взгляд. Нынешнее солнце ослабело, обрюзгло, сделавшись странным образом и больше, и тусклее, – я покажу вам море.
– Очень хочу.
Кэри принимает его руку и, проведя пальчиками по шву перчатки, задает новый неудобный вопрос:
– Они вам не мешают?
– Я привык.
– Но мешает, да?
– Немного.
Стесняет движения. Железные пальцы и без того не отличаются чувствительностью, а кожа, пусть бы и тонкой выделки, вовсе делает их неуклюжими.
– Тогда зачем вы их носите? – Кэри не улыбается, смотрит в глаза, и ныне цвет ее собственных вновь меняется – яркие, как первые одуванчики.
– Затем, что многим неприятно видеть мое уродство.
Ей это странно. И Кэри теряется, она оглядывается на шута, будто он способен помочь, подсказать, но шут молчит, и Кэри пожимает плечами:
– Ваша рука не уродлива…
Не ложь. Но и не правда.
– Странно, да… но не уродливо. Я вас обидела?
– Ничуть.
– Врете, – со вздохом говорит она и хмурится. – Почему вы все время мне врете? Думаете, что я ребенок?
– Думаю, – Брокк с трудом удержался, чтобы не прикоснуться к ней, – что многие с вами не согласятся.
– Но…
– Давайте сменим тему.
Подрастет – поймет, что мир не то место, где все друг к другу добры. Уже понимает, но ей пока кажется, что собственная ее жизнь скорее исключение, нежели правило.
– Как вам будет угодно. – Кэри слегка наклонила голову. – Тогда расскажите о себе.
– Что рассказать?
– Что-нибудь. – Она шла по дорожке, которая вдруг стала слишком узкой, и юбки Кэри, темные, тяжелые, касались ног. – Нам ведь следует получше узнать друг друга.
– Пожалуй.
Наивная детская хитрость. И слишком взрослый взгляд, в котором, хвала руде, нет жалости.
– Что ж… – Брокк коснулся подбородка, не зная, с чего начать. – Мне тридцать лет, и я мастер-оружейник. Вот и все.
– Тридцать, – задумчиво произнесла Кэри.
Много? С высоты ее почти шестнадцати Брокк – глубокий старик. И это тоже повод держаться подальше, не мешать ей жить.
