— Да нет. Я была у него сегодня, просила дать нам машину с мегафоном. Он и дал. Вот и все.
— Не похоже, чтобы вы пришли от Крауземана.
— Я же вам объяснила, как было дело… А скажите, почему вы не жалуетесь полиции, когда бьют ваши окна и бочки? Почему обращаетесь к Канарелли?
Женщина поджала губы и снова повела плечами.
Мисс Стотт повернулась к дочери:
— Ну, прощайте, меня зовут Стотт… Корнелия Стотт. Будем надеяться, что я помогла вам.
— О, мисс Стотт, вы спасли маму.
— Я живу на Шелвин-стрит… Я секретарь «Лиги независимых избирателей». Если когда-нибудь я вам еще понадоблюсь…
В порыве благодарности девушка схватила руку мисс Стотт и поцеловала ее.
Пока мисс Стотт шла по переулку, направляясь к центральной улице, ее возмущение все нарастало и нарастало. Она жалела семью Эстовиа. Ей хотелось раз и навсегда выгнать из их лавки этого Канарелли, это гнусное насекомое. Девушка сжала кулаки, мысленно она сжимала пальцами шею щуплого противного человечка.
На углу улицы стоял полисмен, которого Мирберг называл О’Шин. Плотно сжав губы, она направилась к нему. Ноздри ее раздувались.
О’Шин мгновенно весь превратился во внимание, — ведь это была та самая девушка, о которой Мирберг сказал, что она имеет отношение к Крауземану. Какое именно отношение, он не знал, но что-то во всяком случае есть.
— Мистер О’Шин, — строго спросила девушка, — знаете вы человека по имени Канарелли?
— Канарелли… Джо Канарелли?
— Да, Джо Канарелли.
— Еще бы!
— А миссис Эстовиа… она варит сироп… там, в этом переулке, — она взглянула на дощечку с надписью «переулок Деггерс».
— Я знаю миссис Эстовиа, и мисс Паулу, и Анджело.
— Так вот, на прошлой неделе Канарелли взял с миссис Эстовиа двенадцать долларов, а сегодня, сейчас, забрал еще десять. Я сама видела, как она их уплатила.
Физиономия О’Шина просияла. Он козырнул.
— Благодарствуйте, мисс. Уж и не знаю, чем смогу вам отплатить за одолжение. Вы уж, конечно, ближе к боссу, чем я, но ежели вам когда-нибудь в этих делах понадобится дружеская рука… — Он снова козырнул, — Диннис О’Шин к вашим услугам.
Когда мисс Стотт вернулась на то место, где Каридиус только что выступал с речью, Мирберг как раз собирался уходить: он спешил к себе в контору. Прощаясь, он заметил, что «Лига независимых избирателей» будет, конечно, слушать по радио сообщение о результатах голосования. Кандидат поглядел с усмешкой на своего нового соратника.
— Послушайте, Мирберг, вы в самом деле допускаете, что я могу пройти на этих выборах?
— У меня предчувствие, — кивнул адвокат.
— И вы поставили на него семьсот пятьдесят долларов?
— Я всегда верю в свои предчувствия.
— Вы же человек рассудительный.
Мирберг ответил не сразу.
— А скажите, — проговорил он, наконец, — как вы думаете, когда в ходе эволюции у первого животного развился первый на свете глаз, его сотоварищи, без сомнения, вопрошали, топчась вокруг: «Ведь ты же разумное существо, почему ты воображаешь, будто видишь?»
Мисс Стотт улыбнулась:
— Боюсь, что вы не только идеалист, но и мистик.
Их разговор прервали крики мальчишек-газетчиков, оравших на всю улицу:
— Обнаружена таинственная бомба… Забастовщики оружейного завода подложили адскую машину… Красные пускают в ход взрывчатые вещества на территории оружейного завода…
Каридиус кивнул одному из мальчишек, и все трое — адвокат, политик, и мисс Стотт — купили газеты. Каридиус пробежал глазами первую страницу.
— Непонятно, почему это приписывается красным!
— Потому, что мальчишка продал нам «социалистическую» газету, — объяснил Мирберг. — В консервативной было бы сказано, что это дело рук забастовщиков, а в радикальной — что полиция подстроила все дело, чтобы взвалить вину на красных.
— Знаете что, это произошло в Восьмом районе. Пойду-ка я туда, выступлю с речью и скажу, что, по-моему, это сделали красные. Может быть, это даст мне несколько голосов.
— Ну, разумеется. А кстати, не забудьте выступить и перед штрейкбрехерами, которым можно сказать, что это учинили забастовщики. Тогда, по крайней мере, все стороны придут к заключению, что вы человек прозорливый и что вам место в Конгрессе.
