Поэтому (профессор со всей пролетарской прямотой предупредил: «Голову оторву тому мудаку, который…») – только кисточки, скребочки, совочки… Забудьте, что есть такое слово: «лопата». Лопата и раскопки – вещи несовместимые».
Георгий Начкебия поднял голову. «Солнце зло палило сверху, из бездонной синевы, так, что не спасали защитные очки. Сын гор. Он усмехнулся про себя. Сколько же сын не был дома? Гималаи – не в счет, это не Осетия… Только для совсем уж несведущего человека горы везде одинаковы – холод в сочетании с палящим солнцем, ледники, будто исполинские зеркала, хмурые кряжи, покрытые нетающим снегом… Камень – снег, камень – снег, белое – черное.
Монастырь Син-Кьен, на развалинах которого они трудились, был возведен за сто лет до гуру Падмы Самбхавы, при первом буддистском правителе Тибета Лангдарме, в эпоху «раннего буддизма» – не совсем научный термин, скорее, жаргон, который обозначал период проникновения учения Будды из Непала на Тибет и позже – в Китай. С тех пор трижды – во времена религиозных распрей в конце X века, затем два раза – в XV – монастырь выдержал тяжелейшие штурмы с применением стенобитных машин и последующие многомесячные осады… Монахи уходили от стен в глубокие подземные лабиринты, унося с собой священные реликвии, жили в кромешном мраке, забывая, что есть где-то солнечный свет, и белоснежные вершины, и воздух, чистейший, словно хрусталь, напоенный ароматами горных трав…
Кисточка в руках Георгия скользила по гладкой поверхности, испещренной клинописью. Ассистентка Настенька Фельдман, очаровательная ведьмочка-практикантка, сидела на корточках рядом, приготовив блокнот, и, затаив дыхание, следила за действиями профессора. Она была влюблена в Гоги до беспамятства (кабы не личное его расположение, сидела бы до седых волос в своем Козельске младшим научным сотрудником. А тут Тибет… Международная экспедиция! Она и мечтать о таком не смела.).
Древний манускрипт, переживший под развалинами, казалось, само Время, наконец-то предстал перед археологами – как живое свидетельство Истории. Тайной, почти божеством, достойным самого трепетного отношения. И теперь, это зная каждый, на несколько ближайших дней этот участок раскопа превратится в подобие операционной: днём – при ослепительном горном солнце, вечерами – при свете переносных ламп, работающих от старенького шумного движка.
Неподалеку от отгороженного квадрата, у дальнего края, сидел на камне старик в обветшавшей одежде. Он был здесь с того момента, как экспедиция развернула первые палатки. Уходил ли он спать или за едой – никто не знал. К нему успели привыкнуть за несколько дней, как привыкают к некой детали пейзажа. В первый день кто-то из молодых попробовал подойти, порасспросить на плохом английском, но старик только еле заметно качал головой: то ли не хотел вступать в переговоры, то ли не понимал языка. Его почему-то интересовали раскопки, притягивали, словно магнитом, хотя – Гоги голову готов был прозакладывать – понять что-либо стороннему человеку в действе со скребками-кисточками было совсем не просто.
– Кто это? – спросил он по-английски одного из местных, наемного рабочего.
– Тхыйонг, – чуть ли не шепотом ответил рабочий, косясь на неподвижную фигуру на камне. – Тот, Кто Знает.
– Откуда он пришел? Насколько мне известно, ближайшая деревня в шести днях пути к югу…
– Все так, сабиб… Но про них говорят, что они могут перемещаться по воздуху быстрее птицы. Сам я, конечно, не видел… Но так говорят.
– Он понимает санскрит?
– Он говорит на чанг-коре, северном наречии. Но, думаю, санскрит поймет тоже.
Они выбрались из раскопа.
– Как я выгляжу?
Настенька Фельдман запунцовела.
– Как всегда, Георгий Бадиевич, великолепно.
– Ну уж? По-моему, я насквозь пропитался потом и пылью.
Настоящий мужчина и не должен пахнуть французскими духами.
Он рассмеялся и чмокнул её в ушко.
– Ты прелесть, дорогая моя.
– Ну уж? – лукаво передразнила она его. – Так уж и дорогая?
Для кавказца все женщины – дорогие. Ладно, пойду на переговоры с тем аборигеном. Спрошу, может, ему надо что-нибудь. Заодно проверю, насколько я силен в санскрите.
