Но выше всего этого — и всего дороже — было для меня окутывающее душу лимонно-розовое сияние иерусалимских стен, горение пурпурного заката, мерцание звезд в пучине ночных небес. Затаив дыхание, смотрел я с высоты горы Скопус на Храмовую гору, омытую солнечными лучами и утопающую в послеполуденном мареве. Ненастными зимними ночами я любил следить за бегущими облаками и прислушиваться к свисту ветра и к звону колоколов в храмах. Часами я мог любоваться округлостью бледно-розовых холмов Иудейской пустыни, матовой гладью Мертвого моря и синей стеной гор за ним. Я провожал взглядом стада коз, спускающихся с холмов, и месяц, движущийся по небу в сопровождении череды облаков. Счастливый и ненасытный, я впитывал стужу и пылание зноя, подставлял себя дождю и ветру, тощий и мокрый, шагал в бурю по пустынным улицам и смеялся от радости.
Мне приходилось довольствоваться малым и вести образ жизни в полном смысле слова аскетический. Я не смел покупать даже книг. Отец, который сам тогда находился в очень трудном положении, мог выделить мне на все мои потребности две с половиной лиры в месяц. 50 агорот я платил за квартиру. Второй статьей расхода были поездки в Тель-Авив, раз в три-четыре недели, обычно на поезде, 8 агорот в один конец. По нескольку дней кряду я старался вовсе не выходить из своего жилища, чтобы тем самым свести на нет расходы и не гореть от стыда при случайной встрече с каким-нибудь приятелем. Я взял за правило расходовать не больше шестидесяти-шестидесяти пяти прутот в день. Этого хватало на скудную еду и пять-семь сигарет. Любой расход я тут же вносил в записную книжку и по вечерам подводил итог, проверял, не выбился ли я из «бюджета». Я не хочу сказать, что существовать на такие гроши было вовсе невозможно. Можно думать, что и другие студенты жили примерно также.
Даже дешевая студенческая столовая на Хар-Ацофим была мне не по карману, поэтому обычно, я выбирался из дому в одиннадцать утра, когда открывалась маленькая харчевня на Керен Гамидан или на улице Иегудим. Тут за одну агору (самое большее — пятнадцать прутот) я получал дымящуюся миску вареного риса с фасолью, запах которого дурманил сознание и веселил желудок (вкус этой пищи я с благоговением вспоминаю до сих пор), и порцию цветной капусты (или зеленой фасоли, или баклажанов, смотря по сезону). Поев, я успевал к полудню добраться до вершины горы Скопус. Если же мне нужно было идти на утренние лекции, я старался набить брюхо поплотнее, чтобы оно не слишком досаждало мне днем. Понятно, что я не позволял себе никаких прогулок и встреч, и сразу после занятий шагал домой, успевая по дороге купить хлеба, редьку, помидоры и маслины. Дополнял мой ужин стакан крепкого душистого чая, — Малка Даса, прекрасная моя хозяйка, присылала мне его в мою комнату с кем-нибудь из детей.
Четыре или пять раз в неделю я пешком взбирался на Гар-Ацофим. Чтобы добраться до Шхемских ворот, нужно было пересечь весь Старый город. Потом я шел по Шхемской дороге — мимо собора Святого Георгия, мимо синагоги Шимон Ацадик и мечети Шейх Джерах, пересекал вади Джоз и по горной извилистой тропинке, ведущей к пещере Никанора, выходил на вершину горы. Весь путь занимал сорок пять минут туда и сорок обратно. Часто бывало, что Элияху провожал меня до синагоги Шимон Ацадик, там он садился на девятый автобус и ехал в центр города, домой, к бабушке, а я продолжал свой путь к стенам Старого города. Иногда, если он не особенно торопился, мы вместе заходили к Даниэлю.
Я уже говорил, что у нас с Элияху основной специальностью были иврит и ивритская литература, поэтому мы почти всегда посещали одни и те же лекции. Помнится, привычка к конспирации заставляла нас не особенно афишировать нашу дружбу, и мы никогда не садились в аудитории рядом. Мне кажется, в наших отношениях присутствовала какая-то застенчивость. Я в душе считал себя сопляком и мальчишкой по сравнению с ним, опытным подпольщиком. Не от него самого, разумеется, а от того же Даниэля я знал, что Элияху, начиная с 38 года, занимает важный пост в организации. Даниэль не был склонен к откровенности и сердечным излияниям, но однажды он рассказал мне, как они с Элияху в той самой, так хорошо знакомой мне комнате на чердаке, летом 39 года сделали большую адскую машину (изготовление бомб и адских машин было для них привычным занятием) и, упаковав ее в плетеную корзину, на автобусе отвезли к шоссе Тель-Авив — Яффо, а там положили в машину Г., члена другой организации, по происхождению европейца, пробывшего всего несколько лет в стране, но с виду настоящего араба. Он доставил бомбу на рынок в Яффо, где она и взорвалась, убив десятки людей. (Это была одна из самых жестоких операций в рамках встречной террористической деятельности Эцеля, в ответ на еврейские погромы 36–39 гг.) Вместе с тем я считал тогда — в гордыне своей, — что интеллектуальное и духовное развитие Элияху не соответствует нашему уровню — моему и Даниэля. И лишь много позже мне стало ясно, насколько я ошибался.
