– Ладно.
Смерть – ординарная глупость, которая уже теряет престиж. Старые племена презирают смерть, смерть – обычай; замечено, что женщины наслаждаются похоронами, дают советы, распоряжаются, женщинам на похоронах уютно. Падре Сантистебан говорит о смерти очень уверенно, пожалуй, это его профессия, в Библии сказано, что живая собака лучше мертвого льва, это наверняка правда, живой червь лучше мертвой красавицы; что тебе власть над миром, если потеряешь душу? Эти слова тоже справедливы, дядя Клето играет джаз, стуча палочкой по столу, вазе, бутылке, тазу, подоконнику, у каждой вещи свой звук, суть в том, чтобы заставить их звучать в свое время, ни раньше, ни позже, тетя Хесуса уже не может услышать ритмы дяди Клето, неблагородные звуки не достигают небес, тетя Эмилия осталась совсем одна. Она бормочет:
– До дна лагуны Антела никто никогда не доставал, кто пересечет лагуну Антела, теряет память и осуждает сам себя на вечные муки, беспамятные не могут спастись, потому что Бог и святые очень ценят память, память лелеет страдания, но и душу тоже.
Дон Клаудио Бланко Респино недобрым взглядом смотрит на донью Архентину Видуэйру, вдову Сомосы, женщину, говорящую больше, чем нужно, болтовня – отвратительный порок, принес много вреда обществу, к дьяволу болтунов! Болтовня может даже вызвать войны, эпидемии и другие бедствия, дон Клаудио, шурин Кривого Вагамьяна, раздумывает в молчании, можно было бы услышать, как муха пролетит, в лагуне Антела полно москитов, лягушек, водяных змей, мертвецы Антелы просят прощения, звоня в колокола в Иванову ночь, но колокола под водой и слышны очень редко. Дядя Клаудио говорит сам себе:
– Ну и мысли! Ясно, что меня грызет совесть.
Дон Брегимо Фараминьяс, отец сеньориты Рамоны, играл на банджо очень свободно, плохо, что он умер; Рокиньо, дурачка, что провел пять лет в ящике из весело разрисованной зигзагами и углами жести, избивает его мать, Секундина, она курит, когда не видят, моет окурки в уксусе и делает очень хороший табак, вестибюль дяди Клето очистил не кто иной, как Секундина, ее рекомендовала Ремедиос, хозяйка харчевни Рауко.
– Ослица, но работает хорошо, и дурачок не мешает, забьется в угол и сидит тихохонько все время, иногда и не дышит.
Сеньорита Рамона сказала дяде Клето:
– Ремедиос говорит, что мужчины нет, но Секундина сумеет хорошо вычистить, она сможет прийти завтра рано утром.
– Ладно, пусть придет к двенадцати, не раньше. Мать сеньориты Рамоны утопилась в реке Аснейрос, некоторые топятся в пруду, мать сеньориты Рамоны была женщиной достойной и утонченной, одной из тех, что всегда хотят умереть.
– Помню, ей очень нравились стихи Беккера.
– Неудивительно.
В доме дяди Клето все запущено, все идет через пень-колоду, водопровод разбит, стекла вылетели почти все, вместо них фанера и жесть, сиденья у одного стула тоже нет, нет света, телефон обрезан, паутина раз от разу все гуще, собака Веспора сдохла, подвывая, собака Веспора выла, чуя две смерти, тети Хесусы и собственную, Секундина сложила целую гору из ящиков и бумаг, а также курток и туфель и по крайней мере десяти метров клеенки, и подожгла, когда велели, не прежде, кто суеверен, кто нет, это дело вкуса, кто верит в чудеса и чудодейственные источники, кто нет, возможно, зависит от образования, есть божества красивые и образованные, бородатый Суселлус, рогатый Сернунно, есть невежественные и грубые, даже называя их, навлечешь беду, волна дикости захлестнула всех нас, и мы не можем избежать ее; Робин Лебосан заметил вчера вечером сеньорите Рамоне:
– Этот туман невежества повлечет очень печальную реакцию, Монча, и я не знаю противоядия.
– Я тоже, Робин, будем надеяться, что все пройдет, не затронув нас.
Раймундо, что из Касандульфов, когда бреется, напевает «Святое сердце»: «Святое сердце, идут года, но ты чаруешь нас всегда».
– Других песен не знаешь?
– А тебе что?
– Да так просто.
Раймундо, что из Касандульфов, также цедит сквозь зубы «Лицом к солнцу» и «Мой конь»; «Ориаменди» он насвистывает, так как не знает слов, то же с Гимном Риего, но тут нужно быть осторожным, можно кого-нибудь задеть. Раймундо, что из Касандульфов, не забывает о белой камелии для сеньориты Рамоны, ясно, что печаль не отшибла у него память.
