Льет монотонно и с усердием со дня св. Рамона, пожалуй, еще раньше, а сегодня день св. Макария, покровителя карт и лотерейных билетов. Льет не спеша, безостановочно больше девяти месяцев, на траву в поле, на стекло в моем окне, льет, но не похолодало, хочу сказать, не очень похолодало. Кто умеет играть на скрипке, играет по вечерам, но я не умею, кто умеет на гармонике, играет на гармонике, но я не умею. Умею только на гаите,[3] но в доме играть на ней не годится. Раз не умею ни на гармонике, ни на скрипке, а дудеть под крышей нельзя, провожу вечера в постели, пакостничая с Бенисьей (потом скажу, что за Бенисья, женщина, у которой соски точно каштаны). В столице можно пойти в кино, посмотреть Лили Понс, юное и достойное сопрано в главной женской роли «Слишком долгого сна» – так сказано в газете, но у нас нет кино.
На кладбище чистый ключ омывает мертвые кости, а также ледяную печень мертвецов; ключ зовется Миангейро, и в нем прокаженные мочат свои мяса, чтобы выздороветь. Черный дрозд поет на том же кипарисе, где ночью одиноко жалуется соловей. Теперь прокаженных почти не осталось; не то что прежде, когда их было много и они ухали, как совы, чтобы монахи, отпускающие грехи, знали, где они.
Лягушки обычно все годы просыпаются после дня св. Хосе, и пение их возвещает, что пришла весна с дурными вестями и работой. Лягушка – тварь волшебная, почти сверхъестественная: свари лягушачьи головы, шесть или семь, с цветком асумбара – получишь зелье, которое бодрит, исцеляет бессилие жениха и помогает, если девушке больно. Лягушку трудно научить – совсем уже навостришься и вдруг теряешь терпение и давишь ее ногой. Поликарпо, тот, что из Баганейры, лучше всех обучает лягушек, и дроздов, и лисиц, куниц, кого хочешь. Поликарпо из Баганейры обучает всех, даже волка и рысь, только кабана не может – глупая тварь, не слушает и не понимает. Поликарпо из Баганейры, у которого нет трех пальцев на руке, живет в Села де Кампароне, иногда выходит к шоссе посмотреть на автобус из Сантьяго, в нем всегда два-три попа грызут сушеный инжир. У Поликарпо нет указательного, среднего и безымянного на правой руке, но он неплохо обходится большим и мизинцем.
В Оренсе, в заведении Паррочи, есть слепой аккордеонист, наверно, уже умер, да, конечно, теперь вспоминаю, он умер весной сорок пятого, как раз через неделю после Гитлера, и он играет хавы и пассакальи, чтобы поразвлечь кобелей, – хочу сказать: играл. Звали его Гауденсио Бейра, он был семинаристом, его выкинули из семинарии, когда начал слепнуть, вскоре он ослеп совсем.
– А на дудке у него получалось?
– Здорово, по-моему. Он и вправду настоящий артист, все чисто, точно, с душой, с большим чувством.
Гауденсио в борделе Паррочи, где зарабатывал на жизнь, играл много чего, но была одна мазурка, «Малютка Марианна», он ее исполнил только дважды, в июле тридцать шестого,[4] когда убили Афуто Гамусо, и зимой сорокового, когда убили Моучо Каррупо. Больше ни разу не захотел играть ее.
– Нет, нет, я знаю, что делаю, – говорил Гауденсио, – знаю наверняка: эта мазурка почти траурная, не для развлечения.
Бенисья – племянница Гауденсио Бейры и родня Гамусо, которых девять, и Поликарпо из Баганейры, что обучает лягушек, и покойному Ласаро Кодесалю, убитому мавром. Но в округе все более или менее родня, кроме рода Каррупо, у которых на лбу свиная кожа.
Льет над водами Арнего, что вертят мельничные колеса и отпугивают чахоточных, а Катуха Баинте, дурочка из Мартиньи, бежит к холму Эсбаррадо голая, мокрые сиськи и лохмы до пояса.
– Вон отсюда, паршивая овца! Ты в смертном грехе и будешь у чертей на сковородке!
Льет над водами Бермуна, что несутся, пронзительно плача и омывая дубы, а Фабиан Мингела, иначе Моучо Каррупо, стервятник, начищает свою наваху.
– Вон, вон, язычник, на том свете с тебя спросят! Раймундо, тот, что из Касандульфов, считает, что у Фабиана Мингелы девять признаков выродка.
– Какие?
– Потерпи, понемногу узнаешь.
Старшего из девяти Гамусо зовут Бальдомеро, ладно, звали – он уже умер, Бальдомеро Марвис Вентела, а прозвище ему дали Афуто,
