— Ну и дела… И что, так и живешь?
Он снова покосился в мою сторону. Будто заподозрил, уж не вру ли я ненароком.
— По правде сказать, не так уж я и искал. Пусть меня и понизили в должности, я ведь все равно остался в том же Отделе актов гражданского состояния, так что…
— Да нет, быть того не может,— снова повторил он.
Он явно мне не верил.
— Правда-правда,— заверил я его, потом улыбнулся,— ну, скажи, какой мне смысл тебе врать?
— Да нет, я верю,— сдался он наконец.
Я рассмеялся.
— Вообще-то я часто вру. Но не сегодня. Случаются и у меня такие дни.
— А кто не врет, все врут,— немного замявшись, заметил он.
— Я вру всем подряд — ей, своим начальникам. Привык у себя на службе, потому что часто опаздываю. Не могу же я им сказать, что меня тошнит от этой работы, вот и придумал, будто у меня больная печень.
Он рассмеялся, но не очень искренне.
— Ну, это,— возразил он,— разве это вранье…
— Надо же иногда о чем-то поговорить, без этого нельзя, о чем-то говорить все равно надо. Так вот, печень — это моя излюбленная тема, можно сказать, мой конек, о ней я говорю лучше всего, и дня не проходит, чтобы я не описывал, какие злые шутки она со мной играет. У нас в министерстве вместо того чтобы поздороваться, меня спрашивают: «Ну, как там твоя печенка?»
— А она-то что, и она тоже верит?
— Понятия не имею, она никогда со мной об этом не говорила.
Он слегка задумался.
— Ну, а политикой, хоть политикой-то ты занимаешься?
— Занимался, когда учился.
— А теперь совсем забросил?
— Потом она стала занимать меня все меньше и меньше. А теперь мне и вовсе плевать.
— А коммунистом ты был?
— Было дело.
Он замолк. Надолго.
— Я слишком рано начал,— пояснил я,— потом просто устал…
— Вот это я очень даже понимаю,— тихо заметил он.
Потом снова замолк, так же надолго, и вдруг проговорил:
— Нет, правда, съездил бы ты на выходные в Рокку.
Служба гражданского состояния завладела всей моей жизнью, и три дня в Рокке, что могли они значить в сравнении с этим несчастьем? Но все равно я понял, что он хотел сказать: иногда жизнь бывает совсем невыносимой, и он хорошо это знает, а потому время от времени надо ездить в Рокку, убедиться, что жизнь может быть и приятной.
— А правда, почему бы и нет,— согласился я.
— Сам не знаю, почему, но вот я, к примеру, очень люблю Рокку,— признался он.
Мы въехали в Эмполи.
— Тут,— пояснил он,— делают стекло.
Я заметил, что город кажется мне очень красивым. Он ничего не ответил, видно, думал о чем-то другом, скорее всего, обо мне. После Эмполи стало еще прохладней. Мы покинули Арно, но какая разница. Мне все равно было хорошо. Я не потерял времени даром. Он смотрит на меня, он меня слушает, сразу видно, я заслуживаю ничуть не меньше, а может, и больше других, чтобы проехать рядом со мной от Пизы до Флоренции. Я пытался выгородить самого себя. Оказывается, я вполне мог бы быть кому-то неплохим приятелем. У меня не было привычки чувствовать себя довольным. И когда мне выпадало такое, это совершенно лишало меня сил, и потом приходилось целую неделю приходить в себя. Всякие там неудачи стоили мне куда дешевле.
— А правда, съезди-ка ты в Рокку,— снова повторил он,— сам увидишь.
— У меня еще десять дней отпуска,— ответил я.— Почему бы и нет…
Грузовичок несся теперь с такой скоростью, на какую только был способен,— шестьдесят в час. Жара совсем спала, во всяком случае, для нас, мы ведь ехали не под брезентной крышей. К тому же с наступлением вечера поднялся свежий ветерок, судя по всему, он пришел из тех краев, где уже разразилась гроза, от него пахло водою.
Мы по-прежнему разговаривали — о нем, о работе, о зарплате, о его жизни, о жизни вообще. Пытались выяснить, что делает мужчину счастливым — работа, или любовь, или все прочее.
— Ты вот говорил, у тебя нет друзей,— заметил он,— что-то я никак не пойму. Всегда должны быть приятели, ведь без этого нельзя, разве не так?
— Мне бы тоже хотелось,— ответил я,— да только не могу же я дружить со своими сослуживцами по министерству, а у нее, кроме них, нет никаких знакомых.
— А сам ты?
— У меня были только старые приятели по факультету. А с ними мы больше не видимся.
