Чарли работал методично, нанося короткие, точные, разящие удары, напрягая все мышцы своего двухсотфунтового тела спортсмена; голова Лугера беспомощно телепалась из стороны в сторону, билась о железные острия ограды. Он нанес три мощных удара прямо в нос, и в эти мгновения кулак его действовал как тяжелый молоток в руках плотника. Каждый удар сопровождался хрустом разбитой кости или треском разорванного хряща. Покончив с носом, приступил ко рту — бил по обеим челюстям обеими руками, покуда не выпали все зубы; разбитая челюсть отвисла, — в ней теперь была видна одна окровавленная мякоть, из которой больше не торчали зубы.
Чарли вдруг расплакался: слезы текли у него по щекам прямо в открытый рот, все тело содрогалось от рыданий, но кулаки работали безостановочно. Страйкер боялся повернуться к ним. Закрыв уши руками, он напряженно вглядывался в темноту — туда, где проходила Восьмая авеню.
Приступив к обработке глаза Лугера, Чарли заговорил:
— Ты подлец, ты негодяй! Ты падаль, паскуда, подлый негодяй! Будь ты проклят! — повторял он как безумный, не сдерживая ни рыданий, ни слез, нанося мощные удары кулаком по глазу правой рукой; он бил остервенело, в одну точку, разрывая плоть на лице, а кулак его после каждого удара окрашивался вязкой кровью, брызжущей из разбитой глазницы. — Ах ты, тупица, говнюк, бабник, сукин сын, негодяй! — И продолжал наносить удары правой только по одной цели — точно в разбитый глаз.
Неожиданно показалась машина: она ехала от порта по Двенадцатой улице, на углу притормозила. Страйкер вскочил на подножку.
— Давай, давай, двигай дальше, — угрожающе заговорил он, — проваливай, если тебе дорога жизнь! — И спрыгнул с подножки, глядя вслед быстро удаляющемуся автомобилю.
Все еще не уняв рыданий, Чарли колошматил Лугера, нанося ему удары в грудь, в живот. С каждым ударом Лугер стукался о железную решетку, издавая такой звук, словно кто-то выбивал поблизости ковер. Наконец воротник у его пальто оторвался, и он сполз на тротуар.
Чарли отошел назад, все еще по инерции размахивая кулаками, — слезы лились у него из глаз, пот стекал с лица, пробираясь за воротник; вся одежда была испачкана кровью.
— О'кей! — произнес он. — О'кей, ты, негодяй! — И быстро пошел вперед от знака разворота.
Страйкер поспешил за ним.
Значительно позже, в больнице, перед кроватью, на которой лежал без сознания, весь в бинтах и гипсе Лугер, стоял Премингер.
— Да, — объяснял он сыщику и врачу, — этот человек из нашей команды. Его фамилия Лугер. Он стюард. Все бумаги при нем, в порядке.
— Как вы думаете, кто это сделал? — В голосе детектива чувствовалась усталость от такой вот повседневной рутины. — Были у него враги?
— Насколько я знаю, нет. Он был славный парень, его все любили. Пользовался популярностью, особенно среди женщин.
Детектив пошел к двери палаты, бросив на ходу:
— Он основательно утратит популярность, когда выйдет отсюда.
Премингер покачал головой.
— Нужно быть очень осторожным в незнакомом городе, — заметил он на прощание врачу и вернулся на судно.
Из «Мэдисон-сквер гарден» валила толпа болельщиков, и вид у всех у них был печальный и задумчивый, как это обычно бывает, когда бои прошли бесцветно, не вызывая никакого восторга. Флэнеген живо проталкивал Гурски с Флорой через безрадостную толпу к стоянке такси. Гурски занял откидное сиденье, Флэнеген с Флорой устроились на заднем.
— Выпить хочется, — заявил он, как только такси рвануло с места. — Забыть навсегда, что я сегодня увидел.
— Они были не так уж и плохи, — возразил Гурски. — Дрались по-научному.
— Но ни одного расквашенного носа! — сокрушался Флэнеген. — Ни капли крови! И это называется тяжеловесы! Анютины глазки, а не тяжеловесы!
— Ну, если смотреть на все это как на демонстрацию боксерского искусства, — продолжал стоять на своем Гурски, — все это показалось мне довольно интересным. Джо Луиса1 все сильно переоценивают. — Гурски подался вперед со своего маленького откидного сиденья и похлопал приятеля по коленке. — Очень переоценивают.
— Да, — согласился Флэнеген, — точно так, как переоценивают «Тексас». Я видел бой Шмелинга.