— Мне ничего не нужно! Я хочу спать, и все тут. К черту пенсию, к черту…
— Так кто оказал наиболее значительное влияние на творчество Шелли, Роджер?
— Годвин и Платон. — Он устало махнул рукой. — Я все знаю. Я себя хорошо чувствую. Прости меня. Неужели я сказал, что ненавижу тебя?
— Не обращай внимания! — отмахнулась Гортензия.
— Нет, я тебя вовсе не ненавижу, — продолжал Роджер своим слабым старческим голосом. — Я тебя очень люблю.
— Знаю. Оставим это!
— Стоит мне закрыть глаза, как иногда я вижу сны, — объяснял ей Роджер. — Не знаю, сплю я или бодрствую, но я вижу сны. Я гуляю по берегу Чарлз-ривер, гляжу через нее на здание Гарварда, а ты идешь со мной рядом. Такое происходит, как только я закрываю глаза.
— Не будем об этом, дорогой.
— Ну что в этом дурного или опасного? Я снова отлично себя чувствую, — Роджер потягивал из чашки остывший кофе. — Как жаль, что мы уехали с Восточного побережья! Нельзя было этого делать. В этом городе мы чувствуем себя словно в ссылке; никогда он мне не нравился. Мне всю жизнь хотелось жить в Бостоне. Ну что нам здесь нужно?
— Как только оформишь пенсию, сразу переедем в Бостон, — успокоила его Гортензия. — Будем гулять по берегу Чарлз-ривер все лето. Ну а пока, дорогой, никак нельзя игнорировать Шелли.
— Ладно, мне действительно лучше поговорить. Это заставляет меня бодрствовать; я и в самом деле хорошо помню весь этот материал — всю эту чепуху. Только иногда у меня перед глазами вдруг возникает какая-то пелена тумана, и я чувствую ужасную усталость. И мне так редко хочется говорить, — ты уж не обижайся на меня за это.
— А я и не обижаюсь, — успокоила его Гортензия.
— Маленькая моя Гортензия Слоан! — Роджер хихикнул. — Когда мы поженились, мне приходилось делать для тебя абсолютно все, разве только не умывать тебя по утрам.
— Да, ты хорошо обо мне заботился, — признала Гортензия, — всегда.
— Ну а теперь… — Роджер снова начал тереть глаза, — теперь ты превратилась в начальника, лектора, домохозяйку, банкира — и все в одном лице.
— Разве плохо обнаружить вдруг, что ты чему-то научилась в этом мире, до того, как отправиться в мир иной? — мягко отозвалась Гортензия.
— Но ведь тебе приходится так трудно. Слишком большое физическое напряжение. Ты порой выглядишь куда более усталой, чем я сам.
— Ша, Роджер!
— Почему бы тебе не сходить в ученый совет и не подать заявление на пенсию? Вот сейчас, немедленно?
— Ша, Роджер!
Она уже думала об этом, но попечительский совет этой маленькой обнищавшей школы никогда не назначал преждевременно пенсию старикам. К тому же Роджер не пользовался там большой популярностью, его всегда недолюбливали.
— В конце концов, — развивал свою идею Роджер, — осталось всего два с половиной месяца до истечения срока, и в сентябре мне исполнится шестьдесят пять, — необходимый для пенсии возраст. Потом начинается отсчет другого срока — за выслугу лет.
— Мне кажется, все же лучше доработать до конца, если только можно. Врач утверждает, что это тебе вполне по силам.
— Врач! Скажешь тоже! Да он дурак! Понятия не имеет, что со мной происходит.
Доктор знал, он во всех подробностях рассказал Гортензии о том, что происходит с ее мужем. Но она не стала возражать, а согласно кивнула.
— Может, он сбит с толку, дорогой; к чему зря расстраиваться?
Роджер шлепнул себя рукой — это у него стало обычным жестом, — выпил еще кофе.
— Если бы они лучше ко мне здесь относились… если бы мне… сопутствовал успех, — то мы могли бы пойти с тобой в попечительский совет и поговорить там с ними.
— Но ты успешно работаешь, — возразила Гортензия. — Здесь ты, нужно сказать, добился больших успехов.
Роджер тихо засмеялся.
— Ты несколько заблуждаешься, дорогая. — И, словно о чем-то размышляя, откинулся на спинку стула. — Я никогда не сдерживал своего языка, слишком много говорил. Всегда честно высказывал свое личное мнение. В скольких школах пришлось мне преподавать, дорогая?
— В четырнадцати.
— Так вот, я нажил себе врагов во всех четырнадцати. Такой я себе поставил памятник. — И снова неслышно засмеялся. — Никогда не умел держать язык за зубами. И тебе это было, конечно, трудно выносить, а?
