Мастера - страница 10

Василий Иваныч работал тогда на Пулковских высотах. Бои за них шли свирепые, потому что с этих высот весь Ленинград виден был как на ладони. А он копал землю. Дни и ночи, дни и ночи — полуголодный, бессонный, усталый… И каждый день — охота. Экскаватор — дичь, немецкие самолёты — охотники.

Кто только не охотился за зубастой машиной Василия Ивановича Кукина и за её хозяином! «Юнкерсы», «мессершмитты»…

— Я любую марку немецких самолётов издали — по звуку — стал угадывать, — вспоминал Кукин.

А Витька слушал и так ярко представлял маленький, беззащитный кубик экскаватора и свирепо бросающиеся на него фашистские самолёты, что даже глаза ладошкой закрывал от страха или гневно сжимал кулаки.

Но кукинская машина была словно заговорённая. На ней живого места не было от пулевых и осколочных пробоин, но ни в один важный механизм попасть фашистам не удавалось.

— Мотор, лебёдки, поворотный круг работали отлично, а дырки — что! Ещё и лучше — для вентиляции! — смеялся Кукин. — Ребята из танкоремонтной бригады соорудили мне что-то вроде кабины, а над крышей и по бокам «кабины» броневые плиты поставили, так что пули и осколки с отвратительным визгом отлетали от них, не пробивая.

Только приходилось иногда после особенно тяжёлого осколка глушить мотор… После такого жестокого звукового удара Василий Иваныч с трудом приходил в себя.

Однажды командир зенитного полка, совсем ещё молодой майор, поглядел на жёлтое, с провалившимися глазами, худое, донельзя усталое лицо машиниста и сказал:

— А тебе, Иваныч, надо отдохнуть. Отоспаться.

Через два дня Кукина вызвал его непосредственный начальник и чётко, по-военному приказал идти домой и трое суток отдыхать.

Кукин обрадовался.

Знал бы он, чем это кончится!

Василий Иваныч проспал двое суток подряд. Когда проснулся, узнал, что на Пулковские высоты сброшен вражеский десант, все пути туда отрезаны. А экскаватор остался у немцев — увезти было некому.

И тогда Кукин — автомат на шею — и пошёл на свой страх и риск.

Ночью пробрался к своему стальному другу, нежно погладил его, и показалось Василию Иванычу, что тот вздрогнул и пробормотал что-то непонятное, будто пожаловался.

Решил Кукин пробиваться в Ленинград. Будь что будет! Если напорется на фашистский патруль — дело ясное: гранату в бак с горючим, чтоб не достался экскаватор врагам, а там уж по обстоятельствам, как получится.

И он включил двигатель.

Пускач затрещал, словно крупнокалиберный пулемёт, немцы яростно отозвались — видно, не больно-то уверенно чувствовали они себя на ленинградской земле.

А Василий Иваныч сел на экскаватор и поехал своим ходом.

Так и добрался до Ленинграда. И ни один фашистский патруль не остановил его.

Надо было видеть лица солдат из нашего боевого охранения, когда они узнали, откуда пригнал свою машину этот худущий парень в промасленном до кожаного блеска ватнике!

Василий Иваныч задумался, машинально ломая подвернувшийся под руку прутик.

— Вот скажи мне, Витька, какой самый на свете страшный-страшный зверь?

— Тигр! — не задумываясь, ответил Витька. — И ещё эта… акула. Ужас какая, зубищи — во! Страх глядеть. Я по телевизору видел.

Василий Иваныч усмехнулся.

— Нет, милый. Есть и пострашнее. Только этого зверя по телевизору не покажешь. И в зоопарк не посадишь… Запомни, Витька, самый страшный зверь на свете — это голод. В сорок втором году ближе к весне он меня и зацапал. Куда там твоей акуле… Вообще-то голода я к тому времени уже не ощущал — опух весь, даже толстым казался, а рычаги передвигать не мог. Надо завалы после артобстрела и бомбёжки разбирать, а я совсем обессилел. И на пути в казарму упал. Чувствую: если не подымусь, погибну. И знаешь что я вдруг вспомнил?

— Что?

Витька слушает. Глаза горят, он и про бутерброды и про чай забыл.

— А вспомнил я детство. Новую Ладогу и снежную крепость, где меня завалило. Оказывается, то, что в детстве в человеке заложено, — это на всю жизнь. Вспомнил, и стало мне стыдно — мальчишкой не сдался, а тут… взрослый ведь совсем, стыдно без борьбы на тот свет отправляться. Я и пополз. Хоть и ничего мне уже не хотелось, ко всему равнодушие, только крепость помню и шепчу: «Стыдно!». Встать уже не мог. Потому пополз на четвереньках. И дополз.