Впрочем, в отличие от деревенских я мало чем рисковал, потому что со мной прогулялся Мишка.
Пока я занимался общественно полезным делом, вождь попытался посягнуть на Ванду. Наверное, хотел самоутвердиться. На свое счастье, он не рискнул прибегнуть к насилию, а ограничился рекламой, выразившейся в снятии набедренника, демонстрации рабочего инструментария, и словестной агитацией — описанием того, какие хорошие от него, вождя, рождаются детишки.
Получив категорический отказ, вождь немножко удивился (в деревне отказывать ему было не принято) и отбыл, пообещав вернуться ближе к вечеру, когда станет точно известно, что львы меня слопали.
Возвращаться ему не понадобилось. Я сам к нему пришел и устроил герою-любовнику еще одну взбучку. Причем в присутствии его четверых женщин, три из которых тут же выразили готовность переселиться в мою хижину.
Я вежливо отказался.
Львица пришла, едва стемнело. Прокралась по кровавому следу, увидела обезьянку (ее истошные вопли были слышны километра за три), подумала немного… И прыгнула.
Обезьянка сумела увернуться. Львица — нет.
Я прожил в деревне еще восемь дней. За это время лев слопал собственных детенышей, окончательно оголодал — и приковылял к деревне самолично. Тут его и убили. Истыкали копьями так, что он стал похож на кактус. Я в этом поучаствовал совсем чуть-чуть. Мое копье было первым и попало в переднюю лапу. Вообще-то я целил в шею, но и лапы оказалось достаточно. Без двух лап лев практически растерял боеспособность.
Львиная шкура оказалась безнадежно испорченной, уцелел только хвост. Я сделал из него (из его шкуры, само собой) неплохой пояс.
На следующее утро мы отправились в путь.
Глава двадцать восьмая
Потеря
Сытая Лакомка устроилась рядом с Вандой и принялась вылизывать ее ноги. Начала со ступни, потом — выше, выше… Вылизывала Лакомка неторопливо и тщательно. Сравнительно деликатно. Язык моей кошки — настоящее чудо. Он может сдирать мясо с костей, а может слизнуть соринку с глаза. В данный момент язык работал в режиме мягкой санитарной обработки. Дай Лакомке полчаса — и она вылижет тебя целиком, да так чисто, словно ты в бане побывал. Я в какой-то миг даже порадовался, что Лакомка прониклась к Ванде добрыми чувствами. Пока не заметил, что тяжелая лапа кошечки лежит на Вандином бедре и время от времени выпускает коготки. А коготки у Лакомки такие, что могут одним движением пропороть замечательное Вандино бедрышко до кости. Или вырвать из него кусок в полкило весом.
Ванда сидела ни жива ни мертва, а Лакомкин язык уже подбирался к паху женщины. Пантера с довольным ворчанием «подтирала» следы наших с Вандой утренних игр и, само собой, прекрасно понимала, какие чувства вызывает у бедной девушки. Лакомка развлекалась. Подшучивала, если можно так выразиться. У моей кошечки отменное чувство юмора. Но — специфическое. Кошачье. Откусить у мышки лапки — и поглядеть, далеко ли она уползет. Так уморительно…
— Лакомка! — рявкнул я.
Пантера покосилась на меня, лизнула напоследок — на этот раз прямо в промежность, поддав носом кожаный передник, и одним грациозным прыжком оказалась рядом со мной.
Я взял ее за пушистые «бакенбарды», глянул в желтые, хитрые, прищуренные глазки:
— Не делай так больше, — попросил я очень проникновенно. — Она — в нашей стае. Поняла?
Лакомка фыркнула. «Ладно уж, я не стану есть эту глупую самку. Исключительно ради тебя, потому что ты — главный, и я тебя люблю!»
Дернув головой, она выскользнула из моих пальцев, лизнула меня в губы, подобрала оставшуюся с обеда кость и принялась ее грызть. Демонстративно. Чтоб глупая самка видела и боялась.
По-своему Лакомка была права. В нашей стае Ванда была лишней. Пользы от нее не было ровно никакой. Разве что секс, но без него я мог и обойтись. Тем более что во время примитивного совокупления бездарно растрачивались силы, необходимые на восстановление моего Дара.
А вчера она по-глупому повредила ногу.
Насколько серьезно, я определить не мог. Но она так охала и стонала, что пришлось посадить ее на Мишку. Надо ли говорить, насколько снизилась боевая мощь нашего отряда? Да и Мишка был очень недоволен.
