– Без молока не могу, горький.
Константин Иванович улыбнулся. Они пили чай.
Шура старалась есть деликатно, отламывая кулебяку маленькими кусочками.
Темлюков поглядывал, как от пламени свечей отливают бронзой Шурины волосы, как вычерчивается ее прямой носик и сверкают темные зеленые глаза.
«Вот и натура», – подумал художник.
– Пожалуй, я тебя нарисую.
– Меня? Было бы чего рисовать. Там в Москве у вас городские. Они красивые и одеты…
– Не кокетничай. Знаешь небось, что хороша?
Шура не ответила, только бросила на Темлюкова горящий взгляд: не нуждаюсь, мол, в ваших комплиментах.
Константин Иванович поначалу, когда обнаружил в клубе Шуру, пришел в некоторое раздражение.
Ему хотелось побыть наедине с белой стеной. Хотелось вызвать творческий настрой. Подумать о будущей работе. Но, будучи от природы добряком, чувствуя вину, что забыл о девчонке, виду не показал. А теперь, когда безжизненное фойе задышало, ожило, засветилось и вся пустая громада дома сделалась свойской и понятной, Темлюков был очень доволен присутствием Шуры. Ведь чудо сотворила она.
– Ты не злишься, что тебя так долго заставили тут сидеть одной?
– Как я могу злиться? Я вас очень ждала.
– Ты меня ждала?
– Очень!
– Почему? Ты же меня совсем не знаешь.
Шура смело поглядела в глаза Константина Ивановича:
– Тут такая тоска. И вы, знаменитый художник из Москвы. А я ваша помощница.
– Ну уж и знаменитый! – рассмеялся Темлюков. – С чего ты взяла?
– Николай Лукьянович другого бы не привез.
Больно за свой клуб переживает. Когда работали, каждый день по три раза наведывался.
– Может, тебя и живопись интересует?
Темлюков спросил как бы между прочим, но Шура почувствовала в вопросе художника живой интерес.
– Еще как. Я в нашей библиотеке все книжки про художников прочитала.
– И много в вашей библиотеке таких книжек?
– Всего две. Но такие толщенные.
Константина Ивановича немного рассмешило, что его считают здесь знаменитым, но в глубине души было приятно, что его ждали, о нем думали.
– Ну и что же это за две книжки?
– Одна про Репина. «Далекое, близкое». Там Репин сам про себя все пишет. Эта книжка ничего, понятная. А другая про Микеланджело. Там понять трудно.
– Роман «Муки и радости» одолела? Сильна.
И что же там трудно понять?
– Уж больно он одержимый. Как же так человек может жить? Ни семьи, ни жены…
"Какое хорошее слово нашла: «одержимый», – подумал Константин Иванович.
– Да, Шура, гения из Флоренции многие не могли понять. Ни его современники, ни теперь. Но «одержимые» все художники. Кто больше, тот больше художник.
– И вы одержимый?
– О себе говорить сложно. Наверное, в какой-то степени.
Темлюков решил, что теперь обязательно должен нарисовать Шуру. Ему для фрески нужны двенадцать женских фигур. Пусть одной из них будет она.
– Шура, я хочу тебя нарисовать, но мне нужна девушка в одежде дохристианских славян. Костюмы у меня с собой.
Константин Иванович покопался в сундуке, достал большой сверток, из него – белое платье типа сарафана и протянул Шуре:
– Примеряй.
Шура хотела что-то сказать, но передумала. Покорно взяла платье.
– Отвернитесь.
Темлюков рассмеялся:
Художник как врач. Его нельзя стесняться.
Но отвернулся. Шура вынула длинные ноги из джинсов, сняла блузку и осталась в черном лифчике и розовых трусах. «Как я не подумала надеть приличное белье, – ужаснулась Шура. – Платье почти прозрачное». Шура прикусила губу, затем решилась и разделась совсем. Надев платье, подошла к Темлюкову и, упрямо откинув голову, спросила:
– Ну и как?
Белая ткань под мигающим желтым огнем становилась почти прозрачной. Константин Иванович с восхищением оглядел молодое красивое тело, едва драпированное его сарафаном.
– Ты прекрасна! Я и не думал найти здесь такую замечательную модель. Я смогу с тебя написать две-три фигуры.
– Мне теперь так и стоять? – не без вызова в голосе выпалила Шура.
– Зачем стоять? Поживи спокойно в этом платье, а я на тебя посмотрю.
Шура прислонилась к самодельному столу и опустила глаза. Ей еще ни разу в жизни не приходилось спокойно стоять почти голой перед мужчиной, который с профессиональным интересом ее разглядывал.
