- Зачем же собственно к вам сенатор прислал это прошение? - спросил Евгений, кончив читать.
- Чтобы я дал свое мнение, или заключение, - я уж не знаю, как это назвать; и к вам точно такой же запрос будет, - отвечал, усмехаясь, Крапчик.
- Нет, я на его запрос ничего не отвечу, - проговорил, с неудовольствием мотнув головой, архиерей, - я не подвластен господину сенатору; надо мной и всем моим ведомством может назначить ревизию только святейший правительствующий синод, но никак не правительствующий сенат.
- Стало быть, и я могу не отвечать! - воскликнул Крапчик.
- Нет, я не думаю, чтобы вы могли... Вы все-таки стоите в числе лиц, над которыми он производит ревизию.
- Но что ж я ему напишу, - вот это для меня всего затруднительней! продолжал восклицать Крапчик.
- Напишите, что вы действительно содействовали преследованию секты хлыстов, так как она есть невежественная и вредная для народной нравственности, и что хлысты и скопцы едино суть, и скопчество только есть дальнейшее развитие хлыстовщины! - научил его владыко.
- Так я и напишу! - произнес Крапчик, уже вставая.
- Так и напишите! - повторил Евгений, тоже вставая.
Крапчик подал ему руку под благословение, а получив оное и поцеловав благословившую его десницу владыки, почтительно раскланялся и удалился.
Деревня Сосунцы была последняя по почтовому тракту перед поворотом на проселок, ведущий к усадьбе Егора Егорыча - Кузьмищеву. В Сосунцах из числа двенадцати крестьянских дворов всего одна изба была побольше и поприглядней. Она принадлежала крестьянину Ивану Дорофееву, который во всем ближайшем околотке торговал мясом и рыбой, а поэтому жил довольно зажиточно. Раз, это уж было в конце поста, часу в седьмом вечера, в избе Ивана Дорофеева, как и в прочих избах, сумерничали. Сам Иван Дорофеев, мужик лет около сорока, курчавый и с умными глазами, в красной рубахе и в сильно смазанных дегтем сапогах, спал на лавке и первый услыхал своим привычным ухом, что кто-то подъехал к его дому и постучал в окно, должно быть, кнутовищем.
- Сейчас! Мигом! - отозвался Иван Дорофеев и в одной рубахе выскочил на улицу.
У ворот его стояла рогожная кибитка, заложенная парой - гусем.
- Иван Дорофеич, пусти, брат, погреться!.. - послышалось из кибитки.
- Батюшка, Сергей Николаич!.. Вот кого бог принес!.. - воскликнул Иван Дорофеев, узнав по голосу доктора Сверстова, который затем стал вылезать из кибитки и оказался в мерлушечьей шапке, бараньем тулупе и в валяных сапогах.
- Давненько, сударь, не жаловали в наши места, - говорил Иван Дорофеев, с удовольствием осматривая крупную фигуру доктора, всегда и прежде того, при проездах своих к Егору Егорычу, кормившего у него лошадей.
- Зато теперь, брат, я уж приехал с женой, - объявил ему Сверстов.
- Как и подобает кажинному человеку, - подхватил Иван Дорофеев, подсобляя в то же время доктору извлечь из кибитки gnadige Frau, с ног до головы закутанную в капор, шерстяной платок и меховой салоп. - На лесенку эту извольте идти!.. - продолжал он, указывая приезжим на свое крыльцо.
Те начали взбираться по грязным и обмерзшим ступенькам лестницы. На верхней площадке Иван Дорофеев просил их пообождать маненько и затем крикнул:
- Парасковья, свети!.. Ну, скорей, толстобокая!.. Нечего тут проклажаться!
На этот крик Парасковья показалась в дверях избы с огромной горящей лучиной в руке, и она была вовсе не толстобокая, а, напротив, стройная и красивая баба в ситцевом сарафане и в красном платке на голове. Gnadige Frau и доктор вошли в избу. Парасковья поспешила горящую лучину воткнуть в светец. Сверстов прежде всего начал разоблачать свою супругу, которая была заметно утомлена длинной дорогой, и когда она осталась в одном только ваточном капоте, то сейчас же опустилась на лавку.
- Самоварчик прикажете? - спросил вошедший за ними Иван Дорофеев: у него одного во всей деревне только и был самовар.
- Нет, брат, мы кофей пьем! Спроси там у извозчика погребец наш и принеси его сюда! - сказал ему доктор.
- И забыл совсем, дурак, что вы чаю не кушаете! - произнес Иван Дорофеев и убежал за погребцом.
