Марфин так расписался, что, вероятно, скоро бы кончил и все письмо; но к нему в нумер вошел Ченцов. Егор Егорыч едва успел повернуть почтовый лист вверх ненаписанной стороной. Лицо Ченцова имело насмешливое выражение. Вначале, впрочем, он довольно ласково поздоровался с дядей и сел.
- Хочешь чаю? - спросил его тот.
- А вам не жаль его будет? - спросил Ченцов.
Марфин с удивлением взглянул на него.
- Вы вчера пожалели же вашей лошади больше, чем меня, - проговорил Ченцов.
Марфин покраснел.
- У меня сани узки, - пробормотал он.
- Ну, полноте на сани сворачивать, - пожалели каурого!.. - подхватил Ченцов. - А это что такое? - воскликнул он потом, увидав на столе белые перчатки. - Это с дамской ручки?.. Вы, должно быть, даму какую-нибудь с бала увезли!.. Я бы подумал, что Клавскую, да ту сенатор еще раньше вашего похитил.
Марфин поспешно взял белые перчатки, а также и масонские знаки и все это положил в ящик стола.
- Да уж не скроете!.. Теперь я видел, и если не расскажу об этом всему городу, не я буду! - продолжал Ченцов.
- Всему миру можешь рассказывать, всему! - сказал ему с сердцем Марфин.
В это время камердинер Егора Егорыча - Антип Ильич, старичок весьма благообразный, румяненький, чисто выбритый, в белом жабо и в сюртуке хоть поношенном, но без малейшего пятнышка, вынес гостю чаю. Про Антипа Ильича все знали, что аккуратности, кротости и богомолья он был примерного и, состоя тоже вместе с барином в масонстве, носил в оном звание титулярного члена[134]. Злившись на дядю, Ченцов не оставил в покое и камердинера его.
- Отче Антипий! - отнесся он к нему. - Правда ли, что вы каждый день вечером ходите в собор молиться тихвинской божией матери?
- Правда!.. - отвечал на это старик совершенно спокойно.
- И правда ли, что вы ей так молитесь: "Матушка!.. Матушка!.. Богородица!.. Богородица!.." - подтрунивал Ченцов.
- Правда! - отвечал и на это спокойно старик.
- И что будто бы однажды пьяный сторож, который за печкой лежал, крикнул вам: "Что ты, старый хрыч, тут бормочешь?", а вы, не расслышав и думая, что это богородица с вами заговорила, откликнулись ей: "А-сь, мать-пресвятая богородица, а-сь?.." Правда?
- Правда! - подтвердил, нисколько не смутившись, Антип Ильич.
Марфин также на этот разговор не рассердился и не улыбнулся.
Ченцова это еще более взорвало, и он кинулся на неповинную уж ни в чем толстую книгу.
- Что это за книжища?.. Очень она меня интересует! - сказал он, пододвигая к себе книгу и хорошо зная, какая это книга.
Марфин строго посмотрел на него, но Ченцов сделал вид, что как будто бы не заметил того.
- Библия! - произнес он, открыв первую страницу и явно насмешливым голосом, а затем, перелистовав около трети книги, остановился на картинке, изображающей царя Давида с небольшой курчавой бородой, в короне, и держащим в руках что-то вроде лиры. - А богоотец оубо Давид пред сенным ковчегом скакаше, играя!
Все это Ченцов делал и говорил, разумеется, чтобы раздосадовать Марфина, но тот оставался невозмутим.
- А что, дядя, царь Давид был выше или ниже вас ростом? - заключил Ченцов.
- Вероятно, выше, - отвечал кротко и серьезно Марфин: он с твердостию выдерживал урок смирения, частию чтобы загладить свою вчерашнюю раздражительность, под влиянием которой он был на бале, а частью и вследствие наглядного примера, сейчас только данного ему его старым камердинером; Марфин, по его словам, имел привычку часто всматриваться в поступки Антипа Ильича, как в правдивое и непогрешимое нравственное зеркало.
- Напротив, мне кажется!.. - не унимался Ченцов. - Я вот видал, как рисуют - Давид всегда маленький, а Голиаф страшный сравнительно с ним верзило... Удивляюсь, как не он Давида, а тот его ухлопал!
Тут уж Марфин слегка усмехнулся.
- Велика, видно, Федора, да дура! - проговорил он.
Что слова Федора дура относились к Ченцову, он это понял хорошо, но не высказал того и решился доехать дядю на другом, более еще действительном для того предмете.
- Я давно вас, дядя; хотел спросить, действительно ли великий плут и шарлатан Калиостро[6] был из масонов?
