Ее ответ озадачил меня гораздо больше, чем все сказанное Аукином. Снова ее голос стал взрослым, почти грубым.
— Почему он сделал это с тобой, Секенр?
Я покачал головой и начал подъем. Когда я взбирался по лестнице, она трепетала, словно была живой и чувствовала мои прикосновения.
Голос отца загремел из дома, как гром:
— Секенр, я снова тебя спрашиваю, ты все еще любишь меня?
Я ничего не ответил, продолжив взбираться по лестнице. Люк над ней оказался запертым изнутри.
— Я хочу, чтобы ты любил меня, как прежде, — сказал он. — Я всегда желал тебе лишь хорошего. А еще я хочу, чтобы ты вернулся. Даже после всего того, что ты сделал вопреки моей воле, это пока возможно. Возвращайся. Помни меня таким, каким я был. Живи своей жизнью. Вот и все.
Я забарабанил в люк рукоятью меча. Теперь задрожал весь дом, внезапно взорвавшийся белым пламенем. Охватив меня с головы до ног, оно ослепило меня, громом отозвавшись в ушах.
Завопив от ужаса, я прыгнул подальше от причала и упал лицом в песок.
Я сел, отплевываясь и по-прежнему крепко сжимая меч. Огонь не причинил дому никакого вреда, лишь лестница обуглилась и обвалилась прямо у меня на глазах.
Зажав меч под мышкой, я начал карабкаться по одной из деревянных опор, и снова меня охватили языки пламени, но колдовской огонь не обжигал, и я не обращал на него никакого внимания.
— Отец, — закричал я. — Я иду. Впусти меня.
Я добрался до балкона своей собственной комнаты и очутился напротив того самого окна, через которое унесло Хамакину.
Все окна и двери закрылись передо мной, запылав белым пламенем.
Я подумал, не позвать ли мне вновь Сивиллу. Для меня это будет третья, последняя возможность. А если я когда-нибудь снова сделаю это… И что тогда? Тогда она каким-то образом предъявит на меня свои права.
Нет, время для этого еще не пришло.
— Отец, — сказал я, — если ты любишь меня, как утверждаешь, открой дверь.
— Ты не послушал меня, сын.
— Тогда мне придется не слушать тебя и дальше.
Из моих глаз потекли слезы, и, не сходя с места, я принялся сводить и разводить ладони. Когда-то отец побил меня за подобную попытку. Тогда она не увенчалась успехом. Теперь же все оказалось таким же легким и естественным, как дыхание.
Холодное синее пламя заплясало у меня на ладонях. Я развел свои пылающие руки, разделив огонь, как две половинки занавеса. Свои пылающие ладони я прижал к закрытому ставнями окну. Синее пламя струилось у меня между пальцев. Древесина задымилась, почернела и провалилась, так неожиданно освободив мне проход, что я качнулся вперед, едва не свалившись в комнату.
Взобравшись на подоконник, я остановился, пораженный до глубины души. Самым удивительным было то, что это действительно был дом, где я вырос, комната, которую мы делили с мамой и Хамакиной и в которой я провел последнюю ночь, безнадежно ожидая рассвета. Я увидел свои инициалы, когда-то вырезанные мной на спинке стула. Моя одежда лежала сложенной в раскрытом сундуке на самом верху. В дальнем углу на полке стояли мои книги, а листок папируса, на котором я учился рисовать, так и остался на столе вместе с перьями и кистями, пузырьком чернил и красками — все было так, как я оставил когда-то. На полу у кровати валялась кукла Хамакины. Один из маминых геватов, золотая птица, неподвижно свисал с потолка.
Больше всего на свете мне захотелось взять и улечься в эту кровать, чтобы встать с утра, одеться и вновь сесть за стол за свою работу, словно ничего и не произошло.
Я подумал, что отец использовал свой последний козырь. Он пытался смутить мои мысли.
Половые доски заскрипели, когда я выходил из комнаты. Я постучал в дверь его кабинета. Она тоже была заперта.
Он заговорил со мной из-за двери. Его голос звучал страшно устало:
— Секенр, чего ты хочешь?
Этого вопроса я не ожидал совсем. И смог ответить только:
— Я хочу войти.
— Нет, — произнес он после длительной паузы. — Чего ты больше всего хочешь для себя самого?
— Теперь уже не знаю.
Я снова вытащил меч и забарабанил в дверь.
— Мне кажется, ты знаешь. Ты хочешь вырасти и стать обычным человеком, жить в городе, иметь жену и детей, не иметь ничего общего с призраками, тенями и с самой магией — в этом мы с тобой солидарны. И я хочу для тебя того же. Это крайне важно.
