Секенр по-прежнему плыл, глубоко погруженный в воды Великой Реки, ни живой, ни мертвый, он не дышал, но и не утонул — я был богом, а боги не тонут. Моя кровь растеклась по водам реки и коснулась берегов, и впервые земля ожила. Из ила на отмелях выросли травы и тростники. Испуганно заметались рыбы, пораженные своим появлением на свет. Цапли бродили, как механизмы, только что приведенные в движение.
В леденящей тьме я перевернулся на спину, и на какое-то время, как мне показалось, покинул свое тело. Я видел, как его, бледное и тщедушное, постоянно переворачивает течение в то время, как река несет его все дальше и дальше. И видел, как кружат Сивилла с лицом луны и Бог-Орел. Но потом они пропали, растворившись в ночи вдали, и я больше их не видел.
Я оказался в доме у Велахроноса. Я сидел за высокой партой и усердно трудился над иллюстрацией. Солнечный свет струился в широко раскрытые окна, на улице не было ни малейшего ветерка. Раскаленный воздух был совершенно неподвижен. Волосы прилипли к вспотевшему лбу. Намокшая рубашка облепила спину. Постоянно приходилось вытирать руки о штаны, чтобы чернила не размазались. Я чувствовал слабость, кружилась голова. Моя работа казалась мне страшно важной — сложный фрагмент изящной миниатюры, который я должен был закончить до прихода учителя.
В соседней комнате он обучал мою сестру пению.
С бесконечным терпением я выстраивал на странице сложнейшую схему, связывая между собой множество тончайших линий, а затем раскрашивал рисунок пятнами золота и серебра и широкими длинными мазками яркой лазури.
Это был портрет круглолицего мальчика с широко раскрытыми глазами и спутанными темными волосами; боль и изумление отразились на его лице, словно он не понимал, что с ним произошло, и куда он попал. На рисунке был и пейзаж: города, холмы, леса, реки, полные рыбы, с кораблями на воде; там были и восход, и заход солнца, и тростники на бесконечном болоте, и грубые, стилизованные, как на иконах, лица богов, — и все это рождалось из тела мальчика, плавающего в собственной крови, которая лилась из его многочисленных ран, устремляясь к краям раскрашенной страницы. Но и мальчик, и его кровь, и пейзаж складывались в единое целое, в нечто абстрактное.
В одну-единственную букву, которую сразу же узнал спящий Секенр.
В букву тчод.
Давайте я все объясню, растолкую, разъясню вам смысл всего этого.
Пусть Дитя Терна сам расскажет, что это значит. Сюрат-Кемад, гигантский крокодил, который есть Смерть, изверг меня из своей утробы. Река внезапно резко повернула и водопадом рухнула с уступа, в брызги разбиваясь о камни, и яростное течение выбросило меня на берег.
Когда я лежал там под обжигающим солнцем и в ночном холоде, неподвижный и обнаженный, а моя кровь растекалась по камням и впитывалась в землю, звери и птицы восстали из праха и пришли напиться из раны в моем боку. Сивилла и Регун-Кемад по-прежнему боролись, решая мою судьбу, эти двое еще танцевали вихрем темных туч, а серебряный меч блестел над горизонтом, как вспышки молнии во время далекой грозы.
Сон и бодрствование одновременно. В этом и есть тчод:
Дитя Терна, постоянно умирающий и вечно живой, чья жизнь никогда не кончается, тот, который никогда не постареет, навсегда оставшись ребенком.
Многострадальный мученик, чья священная кровь пробуждает саму жизнь.
В этом и заключается его тайна. Первые люди появились в те дни на Земле — они пришли к берегу реки напиться. Там первые мужчины и первые женщины и нашли меня, лежащим в грязи среди обкатанных рекой валунов, под дождем, омывающим мне лицо. Сотня диких лиц собравшихся в круг людей с изумлением смотрели на меня — говорить они не могли, так как слова пока были им неизвестны.
Две сотни рук подняли меня. Сто плеч понесли меня, как несет плавник вздымающийся океан. Меня принесли под дерево, бросили там, потом подняли и распяли на шипах, во многих местах проткнув насквозь мое тело, с руками и ногами вытянутыми в стороны в форме буквы тчод, которая похожа на X, но с точкой в верхнем треугольнике, являющей собой голову жертвы.
Я кричал в бесконечной агонии, но, конечно же, не корчился — двигаться я не мог, так как шипы крепко держали меня.
