И Митя долго еще боялся вечерами выходить в коридор. Но отцу признаться не смел и шел, замирая от ужаса, сжимая кулачки и больно прикусив губу.
Как много страхов подстерегает маленького человечка в огромном неведомом мире!
Когда отца перевели в Москву, Митя первый раз в жизни поехал поездом. Смотрел на растущие вдоль железнодорожного полотна диковинные цветы и мечтал, чтобы поезд остановился хоть на одну минуточку. Он тогда выскочит из вагона и нарвет букет этих сказочных, неземной красоты цветов.
В Москве им дали квартиру возле станции метро «Электрозаводская». И, засыпая под перестук колес идущих за окном составов, Митя представлял, что это он сам едет в далекие края, смотрит в окошко, ест курицу с помидорами и мягким душистым хлебом, пьет особый, вкуснющий чай из стакана в металлическом подстаканнике, покупает на станциях горячую картошку и соленые огурцы, и ветер странствий дует ему в лицо.
Теперь на все лето его отправляли к Соне в Калугу. Тетка пошла по профсоюзной линии и многие годы бессменно руководила пионерским лагерем электромеханического завода. Лагерь был богатым, стоял на высоком окском берегу, и жизнь там кипела замечательная.
Единственный теткин сын был младше на три года — разница в том возрасте колоссальная — и до поры до времени существовал как бы параллельно.
Первое Митино воспоминание о двоюродном брате было связано с трехлетним Геной. Тот еще не научился толком говорить, но чутким ухом уловил где-то бранное слово и доверчиво принес его матери.
Тетка, вместо того чтобы спокойно перевести стрелку и направить энергию сына по нужным рельсам, истошно завопила и даже, для вящей убедительности, потрясла непутевого отпрыска за грудки.
Потрясенный во всех смыслах, Гена гневно выдрался и забился в узкую щель между кроватями.
— П…а, п…а, п…а! — исступленно орал он охрипшим от усердия голосом.
Митя помнил его побагровевшее от натуги лицо и такую же бордовую тетку со шваброй, которой она тщетно пыталась выбить сыночка из укрытия или хотя бы заткнуть его безостановочно орущий рот.
В те годы Гена ходил за ним как приклеенный, и отвязаться от него не было никакой возможности. Тем более что тетка просила-приказывала:
— Посмотри за ним.
И Митя с надменной высоты своего возраста внутренне отторгал Гену, как досадную помеху привольной лагерной жизни. Да и ребята смеялись, дразнили нянькой, и это тоже не прибавляло привязанности к двоюродному брату.
Когда Митя учился в седьмом классе, родители на два года уехали в Алжир, а его отправили к тетке. Соня к тому времени овдовела и всю силу своей любви направила на единственного сына. Правда, весь долгий день она боролась за общественное благо, так что интенсивный процесс воспитания приходился на поздний ужин и следующие за ним два часа перед сном.
— Уроки сделал? — спрашивала тетка.
— Сделал.
— А что задали по русскому?
— Упражнение.
— А что там?
— Придумать предложения с глаголами «ругать» и «стонать».
— Придумал?
— Придумал.
— Говори.
— «Мама ругала сына. Сын стонал». Дальше события разворачивались по одинаковому сценарию.
— Господи! — кричала тетка. — Что за чушь?! Посмотри на Митю! У тебя же есть перед глазами прекрасный пример для подражания!
Наверное, уже тогда восторженная любовь к старшему брату сменилась в юной душе Гены Карцева стойкой ненавистью и горячим стремлением низвергнуть с пьедестала этот недосягаемый эталон для подражания.
— Хороший начальник не тот, который сам все знает, — любил повторять Гена Карцев, — а тот, который умеет правильно построить «головастиков».
Претензий к нему предъявлялось много, но на все вопросы Медведева ответ у Карцева был один:
— Интриги, Михалыч! Завидуют. Дела-то, смотри, как идут!
Дела действительно шли отменно. И все бы, наверное, устоялось, несмотря на Генину ненависть, если бы не одно обстоятельство: второй всегда мечтает стать первым. И не каждому второму дано при этом удержать свои комплексы в пределах допустимого…
И только когда критическая масса превысила свою меру, Митя понял, что в компании неладно, но о том, что брат Каин замыслил его убийство, не мог и помыслить.
