Маршал Блюхер - страница 60
Бессонные ночи, напряженные боевые дни свалили Блюхера. Снова открылись раны. Медицинская комиссия, обследовавшая начдива, отметила: «В области левого тазобедренного сустава спереди… тянется рубец размером 30 см в длину и 20 см в ширину.
Часть повздошной кости раздроблена и части ее удалены при операциях.
Движения в области сустава ограничены во все стороны.
При непродолжительной ходьбе появляется боль в пораженном месте».
Врачи настаивали на госпитализации. Блюхер попросил краткосрочный отпуск. Перед отъездом в родную Барщинку начдив обратился к бойцам и командирам с теплым, сердечным словом: «…Уезжая, я душой остаюсь с вами. Дни боевого счастья будут моими днями, и уверен, что по возвращении встречу у вас тот же бодрый дух, ту же тесную семью, которую не поколеблют никакие испытания суровой борьбы за счастье пролетариата. От всей души желаю вам боевого счастья и славы!»[31]
Мать обрадовалась:
— Вася, сынок, ты ли это? Почитай, с полгода ни слуху ни духу не было. Думали, не отслужить ли панихиду. Слава богу, живой. А ты чего с дубинкой‑то? Раненый или как?
— Это царские раны покоя не дают. Когда много хожу, сильно болят рубцы. Вот отдохну немножко, поправятся.
— Худущий ты. Гляжу и не признаю. Во всем обличье нос да глаза остались прежние. Где ты сейчас, Васенька?
— На Восточном фронте, мама.
— Солдат или фельдфебель какой?
Василий улыбнулся:
— Командир. Начальник дивизии.
— Ну а если по–старому, в каком будешь чине?
— Да что‑то вроде генерала.
Мать замахала руками:
— Ну и насмешил! Посмотри‑ка на самого себя, генерал. Гимнастерка выгорела, сапожонки ободранные, разбитые. Я два раза видела генерала. От него блеск на версту. Ты об этом соседям не брякни, засмеют. Садись‑ка к столу, я тебя тюрей угощу.
— У меня деньги есть. Купи что‑нибудь.
— Сейчас ничего не купишь. Всем власть хороша, только вот есть нечего.
Василий ничего не сказал, сел к знакомому столу.
Мать проворчала:
— В божий угол‑то и не глянешь?
— Бога нет, мама. Но ты особенно не горюй, проживем и без него.
— Вижу, как живете. Сахара нет, мыла нет, керосина нет.
— Все будет, потерпи немножко, все будет…
В избу вошел невысокий коренастый краснощекий Павел. Ахнул, увидев брата, кинулся на шею, поцеловал в щеку:
— Живой, я говорил, что живой! Насовсем отпустили или на побывку?
— В отпуск. За тобой приехал. Поедем белых бить.
— А что! Поедем. Хоть завтра!
— Никуда не пущу. Одного покалечили, теперь и другого. Не пущу, — сердито сказала мать. — Все разлетелись в разные стороны. Одна осталась.
Василий почувствовал себя виноватым. Ничего не писал и ничего не посылал домой. А ведь она ждала весточки, думала, плакала. Нехорошо, очень скверно. Приехал и подарка не привез. Надо Павла наладить в Рыбинск, пусть купит что‑нибудь на базаре.
Павел смотрел широко открытыми влюбленными глазами на старшего брата и не мог дождаться, когда же он пообедает и будет рассказывать о том, что видел и пережил на фронте. Как только мать вышла в сени, шепнул:
— А я с тобой все равно удеру. Что мне здесь зря пропадать. От девок и баб проходу нет. Ни парней, ни мужиков. Все на войне. Подожди, и тебе тоже достанется.
— Да я не из пугливых, — рассмеялся Василий. — Ты лучше расскажи, как живете? Землю‑то поделили?
— А как же, по новому закону. По справедливости. Земли много. Может, по весне приедешь? Станем жить вместе… Женишься…
— Не знаю, что будет по весне, но домой, пожалуй, не вернусь. Куда партия пошлет, туда и поеду…
— А может, в Барщинке‑то лучше? Исхудал ты, страшный весь.
— Болею.
— Ничего, вылечим. Меду достану, свинины. Здорово помогает.
И верно — достал. Принес бутылку самогонки.
— Первач! Хватим на радостях. За встречу!
— Не пью. Доктора запретили.
— Им видней. Да ты ешь, ешь, поправляйся. И ни про что не думай…
«Весь в маму и рассуждает точь–в-точь, как она, — усмехнулся Василий. — Да разве можно не думать о друзьях южноуральцах, ведущих непрерывные бои под Кунгуром! Разве можно спокойно лежать в теплой пахнущей яблоками и квашеной капустой хате, если родную землю со всех сторон атакуют враги! Трудное, смертельно опасное время».
