Блюхер написал Павлищеву: «Держитесь крепче. Утром я двину отряды на Богоявленск. Со стороны Стерлитамака мне нужен надежный заслон. Ни в коем случае не сдавайте Петровского»[15].
Павлищев развернул два батальона во ржи у села, а третий оставил в резерве.
В полдень цепи противника двинулись на Петровское. Шли быстро, строго держа равнение. Их встретили залповым огнем. Атакующие стали продвигаться короткими перебежками. Две сотни чехов по ржи скрытно подошли к 5–й роте уральцев и кинулись в рукопашную. Бойцы не выдержали, стали отходить.
Наблюдавший за боем Иван Павлищев поднял резервный батальон и повел в контратаку. Удар был стремительным и смелым. Отступавшие боевики остановились и вместе с товарищами бросились на врага.
Три версты уральцы преследовали белочехов. Половина вражеского отряда осталась во ржи.
В тот же день Блюхер направил отряды на Богоявленский завод. Пришли в полдень. В большом поселке почти нет мужчин — все держат фронт в окрестных селах.
Разместились в заводской конторе. К Блюхеру пришел невысокий, загорелый, с пробивающимися усиками юноша и отрекомендовался:
— Венедикт Ковшов — начальник штаба Богоявленского отряда.
— Прошу, садитесь. Рассказывайте.
— Воюем третий месяц. Измотались до крайности. Прошу — подмените, если можно.
— И можно и нужно, — охотно согласился Блюхер.
Достал полевую книжку и написал приказание командиру 1–го Уральского Павлищеву о смене отряда Калмыкова. Передав листок адъютанту Михаилу Голубых, спросил Ковшова:
— А как у вас боеприпасы, сохранились?
— Все, что получили по весне из Уфы, храним исправно. Три тысячи винтовок, триста тысяч патронов, восемьсот пятьдесят трехдюймовых снарядов. Все припрятали. А сами перебиваемся трофеями.
— Вот это порадовал. А мы, надо сказать, подрасстреляли боезапас. А как по части медикаментов?
— Чего нет, так нет. Нижние рубахи рвем на бинты.
— А где сам Калмыков?
— На позициях. Послал связного. Скоро примчится Давно вас ждет.
Ковшов ушел. Блюхер покатал карандаш по столу, улыбнулся:
— Хорошо, что пошли сюда. Молодец Калмыков Вот тебе и унтер, а воюет, как генерал.
И когда в штаб вошел запыхавшийся Калмыков и что‑то хотел сказать, Блюхер бросился к нему, обнял, расцеловал:
— Встретились. Наконец‑то снова встретились. Будем воевать вместе!
— Куда путь держишь?
— На Зилим — Иглино.
— Правильно! По пути надо снять осаду с Архан гельского завода. Отряд Дамберга с трудом отбивается.
Просил помощи, а мы сами из последних сил держимся.
— Возьмем с собой и Дамберга. Сколько там у него?
— Объединишь наших два отряда — получишь около трех тысяч дружинников. Полтысячи конных, а остальные— пехотка. Три пушечки имеем, только без прицельных приспособлений.
— А что, если ваши дружинники не захотят уходить из Богоявленской республики? Ведь придется оставить жен и детей…
Калмыков крутанул черные длинные усы, сказал угрюмо:
— Договаривай, Василий Константинович, договаривай до конца. За вами по пятам идет третья Оренбургская казачья дивизия Ханжина. Свою злость здесь выльют. Спалят. Я их знаю. Племянника моего, Петю Калмыкова, пятнадцатилетнего парнишку, захватили под Кассельской. Хотели узнать, где наши. Выкололи глаза, отрезали язык, всего штыками искололи и повесили для устрашения. Лежит в городском саду Петька. Его здесь все знают.
— Понимаю. Все понимаю. Ты не видел, каким мы обозом обросли. Более трехсот раненых везем. А впереди переправы и главные бои. Если мы возьмем беженцев в Богоявленском и Архангельском, превратим армию в цыганский табор. Все погибнем…
— Я соберу народ. А ты и скажи про это самое. Напрямик. В самые глаза…
— Скажу. По–рабочему — начистоту. Только я плохой оратор.
— Не ради краснобайства. Ради самой жизни. Сюда все придут вечером.
В восьмом часу вечера заводской сторож застучал палкой по чугунной доске. Раньше это было сигналом — пора на работу. А сейчас старик играл боевую тревогу. И к большому серому дому с облезлыми колоннами двинулись люди. Шли семьями, опускались на траву, рассказывали о прожитом и пережитом. У крыльца, вставленные в фонари, тускло горели десятилинейные лампы.
