Микеня и Санька вышли из землянки. Санька огляделся: лес кругом поредел, на пригорке вырыто сотни полторы землянок, разбросаны по берегу речки легкие шалаши, понастроены коновязи, навесы, клети.
— Ты посмотри,— говорил Микеня гордо,— как у князя в вотчине, все есть: и кузня, и шорня, и швальня, и кладовые. Мельницы пока нету, да она вроде и не нужна: местные мужичишки, было бы зерно, что хочешь, перемелют и доставят в целости.
— Что за люди у тебя, скажи? Откуда они?
— Разбойниками нас зовут. А ты погляди: какие мы разбойники? Свое кровное отнимать не успеваем, не токмо чужое брать. К примеру такой случай возьмем: пограбили мы прошлой осенью монастырские кладовые. Не скрою — еды взяли много. Зиму могли жить бы сыто. Но спустя неделю появились у нас мужики из того монастырского прихода, чуть не сотня человек. Их монахи начисто обобрали — нам же их всю зиму пришлось кормить. Кушаки подтянуть пришлось. Или опять же в минулом году случилось. Отбили мы у боярских челядинцев обоз. Триста подвод в лес увели. Челядинцы, вестимо, испугавшись, утекли. Но не к боярину. Они, сучьи дети, снова пошли по деревням, а отнятое нами снова наверстали, и пришлось нам мужиков тех деревень подкармливать. Вот и посуди теперь — разбойники мы али нет!
Оглядев Микенины владения, снова вернулись в землянку. Атаман спросил:
— Ко мне в гости аль на постоянное житье?
— Погляжу,— ответил Санька.— Думается мне, плохой из меня ватажник выйдет. Да и не один я.
— Приютите нас на время,— сказала Ирина.— Оставаться у вас насовсем нам не с руки. Какая бы ни была Санина вина перед государем — пройдет время, забудется. В Москве у нас бабушка старая осталась. О ней подумать надо.
— Н-да,—сказал атаман, подумав немного,— в ваших словах резон есть. Мне и самому надоело это бродяжье житье. Только не зря говорят: старую собаку не приучить ошейник носить. А что касаемо вас — поживите вы у меня недельку-другую, отогрейтесь на солнышке, да и ступайте в один монастырь, какой я укажу. Скрыть нас там не скроют, но место, где безвестно прожить можно, укажут.
На том и порешили. Как только просохли лесные дороги, Санька подался к заволжским старцам. Рассказал ему Микеня, что старцы те проповедуют новое монашеское бытие—скитскую жизнь. Будто принимают они к себе всякого, кто хочет замолить свои грехи, будь то убийца или любой беглый человек, властям не выдают и посылают по одному, по два в глухомань и велят строить там скит и жить в великой строгости, простоте да в молитвах.
Ирине с Санькой к монашеской жизни не привыкать. Все детство провели в монастыре. И они пошли к старцам. В самый далекий Разнежьевский монастырь добрались только осенью. Здесь их приняли хорошо, продержали зиму, а весной игумен вывел за ворота, указал перстом на север — и снова зашагали они вдаль. По пути попадались одинокие скиты, отшельники, живущие в них, уговаривали остаться и строить скит по-соседству, но Санька стремился все дальше.
Около трех небольших озер Санька остановился и начал рубить скит. Эти работы заняли все лето. Пока Санька строил жилье, Ирина делала запасы на зиму: сушила грибы, мочила клюкву, бруснику и прочие ягоды, собирала орехи. Зиму пережили неплохо: Санька ставил капканы, ловил в озерах рыбу просто так, руками. Прорубал лед, и рыба лезла к отдушинам — только успевай выбрасывать. А потом наступило второе скитское лето. Так и прошел еще один год...
ДЕНЬ АГАВАЙРЕМА
Мырзанай за последний год страху натерпелся немало. Стало известно, что новый хан молод, дела государства его жена в руки взяла. И будто порядки, которые Мырзанай в Горной стороне запел, ей не по душе. Будто хочет она передать весь край Аказу, чтобы он вместе с Эрви правил всем правобережьем. «Если так будет,— думал Мырзанай,— мне совсем жить станет трудно. Аказ приедет, земли свои отберет, дом, который он, Мырзанай, в Нуженале построил, отберет». А дом строить Мырзанай сгонял людей со всего лужая, поставил большую избу, да малую избу, два амбара, клети, хлевы, ограду из горбыльного частокола. Жалко из такого двора уходить. Эрви приедет, земли Боранчея отберет, за то что ее отца разорил — мстить будет.
