Марина Мнишек - страница 90

.

Эпистолярная игра имела смысл только до личной встречи. Первым увидел «царя Дмитрия» сандомирский воевода Юрий Мнишек. У него не могло быть сомнений, что перед ним совсем другой человек. Вполне определенно отец «царицы» высказался по этому поводу на сейме 1611 года [230]. Но тогда, на месте, Юрий Мнишек повел себя по-другому. Как записал автор «Вельского летописца», сандомирский воевода «с вором тушинским сложился заодин, и назвал того вора тушинского опять царевичем Дмитреем Ивановичем, и дочь свою Маринку отдал ему в жены место. И всей рати воровской и в Тушине поляком и литве и руским вором, и изменником и казаком, умысля с тушинским вором и забыв крестьное целованье и своего обещанья, и объявил воровски, преступя крестное целованье, что будтося то прямой царевич Дмитрей Иванович, а его зять» [231].

У воеводы Юрия Мнишка и посла Николая Олесницкого были свои резоны, чтобы включиться в новую опасную игру по достижению московского престола. Хорошо зная, что больше двух лет царь Василий Шуйский не может справиться с внутренними неустройствами, они явно рассчитывали на слабость Московского государства. «Царь Дмитрий» тоже давно искал подступы к сандомирскому воеводе и Марине Мнишек, без которых ему сложно было бы (если вообще возможно) убедить подданных в истинности своей легенды. Не забудем также о слухах относительно того, что этого человека, похожего на «царя Дмитрия», нашли в Речи Посполитой сами родственники Мнишков. Только если изначально новый Дмитрий был необходим, чтобы заставить царя Василия Шуйского отпустить своих польских и литовских пленников, то затем, когда прежний план сработал, у него обнаружились еще более заманчивые перспективы. При условии возвращения «царя Дмитрия» в Москву (что казалось не такой уж фантазией) воевода Юрий Мнишек мог надеяться на выполнение обязательств первого самозванца по отношению к его дочери и к нему самому. А в таком случае Мнишки становились-таки наследственными владетелями Смоленской и Северской земель и прокладывали дорогу к объединению двух государств и двух христианских церквей. Позиция посла Николая Олесницкого была несколько иной; он оставался представителем короля Сигизмунда III, но, не имея официальных инструкций, действовал по своему усмотрению, желая представить достоверный отчет в королевскую канцелярию. Но каковы бы ни были собственные расчеты посла, прежде ему нужно было пройти через такое же испытание, как и всем другим, кто знал первого самозванца: публично признать «царя Дмитрия» настоящим.

Слухи о возникших в свите Мнишков сомнениях в происхождении тушинского «царика», похоже, быстро распространились. Одна лишь Марина продолжала оставаться в неведении и беззаботно веселилась, думая, что ее судьба поворачивается к лучшему. 5 (15) сентября секретари гетмана Яна Сапеги с плохо скрываемой иронией записали в «Дневнике» о поездке «пана воеводы» в тушинские обозы самозванца – «узнавать царя, тот или не тот». На следующий день, 6 (16) сентября, состоялась первая встреча «царицы» Марины Мнишек и тушинского «царя Дмитрия». Показательно, что Лжедмитрий II сначала сам приехал в обозы гетмана Яна Сапеги, справедливо сомневаясь, что будет «узнан» Мариной Мнишек. Все так и произошло. По записи секретарей Яна Сапеги, «царица не очень охотно с царем поздоровалась» [232]. Секретари отметили, что Марина не стала благодарить «Димитрия» за то, что тот вызволил ее из плена, на что «царь» вполне мог рассчитывать, если бы действительно был ее мужем.

Конрад Буссов привел более драматичную версию о встрече Марины Мнишек и «царя Дмитрия». Он рассказал о судьбе некоего «молодого польского дворянина», предупредившего Марину об обмане с Дмитрием и поплатившегося за это жизнью. «Дорогой, приблизительно за 18 миль до лагеря, – рассказывал Конрад Буссов, – когда царица в карете радовалась и пела, один молодой польский дворянин набрался духу, подъехал к карете и сказал: “Марина Юрьевна, милостивейшая госпожа, вы очень веселы и поете, и стоило бы радоваться и петь, если бы вам предстояло встретить вашего законного государя, но это не тот Димитрий, который был вашим мужем, а другой”. Плохо это для него обернулось, лучше бы ему промолчать и предоставить все своему течению, ибо когда царица из-за этого сообщения так огорчилась, что ее радость и пение сменились на печаль и слезы, тот польский вельможа, которого Димитрий послал с ратниками за ней, заметил, что она огорчена и не так весела, как прежде, а потому спросил, отчего она так молчалива и печальна, когда она по справедливости должна еще больше радоваться, чем раньше, так как скоро приедет к своему государю. Она ему ответила: “Это верно, сударь, но я узнала кое-что иное”. В конце концов, по его неотступному настоянию она не смогла умолчать о том, кто с ней говорил и о чем…»