Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа - страница 79

Сама королева-мать была очень шокирована, тем более что посланник достаточно нескромно распространялся об этом деле. «Я никогда не была так изумлена, — пишет она в свою очередь зятю, — как в момент, когда услышала, в какой манере Фронтенак общается со многими, утверждая, что так он говорил с Вашей женой по Вашему повелению»[329]. Екатерине ли было не знать, что короли бывают неверны; но ее рассердило, что королю надо напоминать о заведенных обычаях: «Вы не первый молодой муж и не слишком умудрены в подобных вещах; но Вы первый и единственный из известных мне, кто после такого случая [беременности Фоссез] обратился к жене в таком тоне». Она напомнила, как в сходных обстоятельствах повел себя ее собственный супруг, Генрих II: «Сильней всего он огорчился, узнав, что я прослышала об этом. […] А это был мой король и Ваш! И она [Маргарита] была его дочерью, сестрой Вашего короля!»

Однако в этом длинном письме, исполненном негодования, в котором королева-мать как будто заступается за дочь, сквозит, вопреки всему, ужасное сомнение. Не Маргарита ли, поведя себя слишком терпимо, несет теперь ответственность за невероятные манеры супруга? Не потому ли ее презирают, что она позволяет себя презирать? Эта мысль глубоко шокирует Екатерину. Если бы она сильней любила дочь, она бы скорей сообразила, что женщина, будь она даже королевой, в подобном случае не может ничего поделать; она бы признала, что «добрые манеры» покойного мужа никоим образом не зависели от поведения ее самой… Однако ей приходит в голову одна идея: она утверждает, что пока хочет верить — король Наваррский силой принудил ее дочь смириться с его недостойными требованиями. Но, — добавляет она, — «узнай я, что дело обстояло иначе, я бы этого не потерпела; […] ибо она могла сохранять честь, только ревнуя»[330]. Прославляя Генриха II, на самом деле она ставит в пример собственное поведение: она бы никогда такого не допустила. Неверность короля Наваррского, вместо того чтобы вызвать в ней чувства сострадания и солидарности, только обостряет ее соперничество с собственной дочерью, слишком похожей на нее, — если только она тайно не желает ей страдать столько же, сколько когда-то страдала сама.

Однако Маргарита пыталась, и ее письма это показывают, защитить свое достоинство. Она напоминает и о том, кто она, и о почестях, которые причитаются женщине ее ранга. Тем не менее ее судьба связана с королем Наваррским, и она признает свое бессилие перед лицом столь противоречивых требований, напоминая, что она сделала для Фоссез, «стерпев то, чего не стерпела бы, не скажу — государыня, но даже простая дворянка, оказав ей помощь, скрыв ее грех и постоянно держа ее при себе. Если напоминание об этом Вас не удовлетворит, то я уж и не знаю, как Вы это понимаете». Маргарита не уступает требованиям Наваррца, поскольку для нее это значило бы бросить вызов матери, чего она сделать не состоянии и чего не позволяет ее положение; несмотря на эгоизм супруга, она остается (можно было бы сказать — прозорливо) на дружеской позиции по отношению к нему: «Время и мое терпение когда-нибудь позволят Вам понять, как следует ценить любовь и верность, которые я проявляю на Вашей службе». Но она признает себя побежденной этим человеком, смутно чувствуя, что он сильней; и ее письмо, где столько строк наполнено оскорбленной гордостью, заканчивается настоящей капитуляцией: «Я хорошо сознаю свою неспособность, которой не может восполнить все мое рвение, и знаю, что в государственных делах невежественная и глупая женщина, как я, может совершить много ошибок»[331]. В первый и в последний раз, а впереди еще многие годы, из-под ее пера выходит признание, что она женщина, и в данный момент это означает только одно — она побеждена. Загнав ее на чужую территорию, король Наваррский добился от нее того, чего никогда не добьются Екатерина или Генрих: покорности — на словах, если не на деле.

В начале июня Маргарита вернулась в Париж, которого не видела четыре года. Она купила у канцлера Бирага особняк, который отныне будут называть Наваррским отелем, но он был еще не готов для заселения. Поэтому королева ненадолго останавливалась то в Лувре, то у Рецев, но самое светлое время лета провела в Фонтенбло или в Сен-Море. Корона тогда больше всего желала, чтобы приехал король Наваррский, и оказывала на Маргариту давление. Несмотря на разногласие, только что возникшее между супругами, она летом снова взялась за перо, чтобы пригласить его ко двору, подтверждая обещания, которые ему делались