Но Маргарита больше не развлекалась. Как она уже поступала в прошлом, она вернулась к учебным занятиям, посвящая свое время им. Анализируя счета королевы, Лозен отмечает, что перечень ее расходов существенно сократился за последние месяцы. «Вместо броских туалетов покупаются книги: Плутарх, "Мемуары" Дю Белле, "История Франции" дю Айона, речи Цицерона, греко-латинско-французский словарь и т. д., а если надо покупать ткани, то не столько для нее и ее фрейлин, сколько для добрых монахинь Парадиза, которых она не забывает»[298]. В самом деле, Маргарита в Нераке начала оказывать широкую финансовую помощь религиозным конгрегациям городов, для которых была повелительницей.
Поскольку она не была счастлива, поскольку она скучала, то, возможно, думала о том, чтобы покинуть Гасконь. Понятно, что она всегда относилась к своему пребыванию на Юго-Западе как к временному, надеясь, что вернется жить вместе с мужем в сердце Франции. Но действительно ли она хотела вернуться и, главное, именно в тот момент? Историки утверждают, что да, упорно изображая ее кокеткой, неспособной жить без придворного блеска, и убежденные, что она мечтала только об одном — вновь сойтись с Шанваллоном. Это совершенно не факт. Во-первых, Шанваллона в Париже не было, вместе с герцогом он курсировал между Фландрией и Англией, где казалось, что Елизавета как никогда близка к подписанию брачного контракта. Во-вторых, это как раз Корона с начала года пыталась убедить Маргариту и ее супруга вернуться во Францию, а не наоборот. Не то чтобы там горели желанием их видеть. Но король был измучен спорадическими беспорядками, вспыхивавшими по всей стране, несмотря на мирный договор, а двор снова раздирала борьба за влияние, какую вели королева-мать, король, Гизы, Дамвиль и главные на тот момент миньоны — д'Эпернон и Жуайёз[299]. Поэтому Генрих III хотел привлечь короля Наваррского во Францию, чтобы присматривать за ним и нейтрализовать хотя бы гасконских гугенотов. Беарнец колебался. Маргарита тоже.
Иногда в тот период она выражала желание вернуться. Разве не писала она матери, когда та уже приближалась к Парижу, что завидует ей?[300] Но это, несомненно, была скорей просто ностальгия, чем замысел. А когда Корона весной потребовала от нее оказать давление на мужа, чтобы он вернулся во Францию, она, возможно, ответила категорическим «нет», судя по одному письму Екатерины, написанному в очень угрожающем тоне: ведь та требовала от Беллиевра «напомнить ей о том, кто она такая, и о том, что без своих родственников и места, откуда она вышла, она, пусть не сомневается, была бы ничем; и пусть это подтолкнет ее сделать то, что она может, и более того»[301]. Эта угроза могла бы относиться и к Шанваллону, но для этого письмо отправлено слишком поздно (в период, когда Алансон и его свита покинули Гасконь), и в таком случае плохо понятно требование «сделать то, что она может, и более того», что более объяснимо, если речь идет о том, чтобы побудить короля Наваррского вернуться ко двору вместе с ней. Впрочем, ловушка как будто сработала. В начале июня Беллиевр заверил Екатерину — Маргарита «никогда не испытывала большего желания приехать ко двору, чем теперь», как ему казалось[302]; кстати, с того времени заговорили о ее возможном возвращении во Францию[303]. Что касается главы гугенотов, он ничуть не возражал против того, чтобы сопровождать жену и, воспользовавшись случаем, снова встретиться с королевой-матерью или с королем, но дела на Юго-Западе не позволяли ему сделать это немедленно. Так что королева в письме матери упоминала «мое чрезвычайное желание лично свидеться с Вами, мадам; ибо король мой муж меня заверяет, что привезет меня, если вдруг настанет [мир]»[304].
Тем временем осень выдалась очень малоприятной. Прежде всего, уже который месяц немало поводов для недовольства давал ей открытый конфликт с Пибраком, ее канцлером. Приехав в Париж в ноябре 1579 г., Маргарита поручила ему продать отель Анжу, принадлежавший ей, и, на ее взгляд, он это поручение выполнил очень плохо. Прошлой весной он проявил неуместную инициативу, пообещав королю, что она скоро вернется. А недавно, может быть, почувствовав, что ему грозит опала, магистрат позволил себе признаться в страстной любви к ней. После этого она уже не могла успокоиться. В ноябре она написала ему письмо, где упрекнула за несносные манеры и обвинила, может быть, несправедливо, в двойной игре. Она до сих пор сдерживалась, — пишет королева Наваррская, — «опасаясь, чтобы Вы не сердились на меня еще более», но мысль, что ее обирают, стала для нее уже невыносимой. Канцлер, вместо того чтобы разуверить ее, ответил встречными обвинениями. «Господин де Пибрак, — немедленно отреагировала она, — письмо о дурных услугах, оказанных Вами мне, не было написано в надежде, что Вы мне ответите». Она отобрала у него канцлерские печати
