Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа - страница 34

Новый месяц выдался одним из самых тревожных. Герцог Алансонский на допросах признался во всем, рассчитывая тем самым добиться прощения для себя и снисходительности к сообщникам[116]; король Наварры был более сдержан. Хотя охрану обоих принцев усилили, всерьез их не стеснили в действиях, поскольку тогда они были, как напомнит д'Обинье, «пленниками без видимости плена»[117]. Они даже довольно легко могли заниматься своими делами, которые тогда носили одно и тоже имя — Шарлотта де Бон, баронесса де Сов, фрейлина королевы-матери, в которую зять и шурин влюбились почти одновременно… Екатерина, которая, конечно, сама устроила это всё и уже сочла, что заговор потерпел полное поражение, позволила Конде выехать в его губернаторство Пикардию и возобновила переговоры с герцогом де Монморанси, потребовав его возвращения ко двору. Но механизм, запущенный заговорщиками, не остановился: 11 марта в Нормандии высадился Монтгомери, восстала Ла-Рошель, волнения охватили и другие провинции. Принцы снова попытались бежать, и на сей раз их просто-напросто арестовали. Их заставили на месте подписать краткое публичное заявление — один и тот же текст для обоих, — в котором они отмежевывались от зачинщиков смут[118]. Но от них ждали более пространных и искренних объяснений. «Было принято решение, — пишет Маргарита, — послать специальных уполномоченных Парижского парламента, чтобы выслушать объяснения моего брата и короля моего мужа. Рядом с моим мужем не было никого, кто мог бы ему дать нужный совет, и он попросил меня письменно изложить, что ему надлежит ответить, причем так, чтобы сказанное не нанесло вред ни ему самому, ни кому другому». Что касается сообщников, королева-мать велела всех арестовать, включая Монморанси, который по ее требованию вернулся ко двору, а также Руджиери, хоть он и был ее собственным астрологом, — но прежде всего Ла Моля и Коконнаса. Наконец, на театре военных действий Екатерина приказала нескольким армиям тронуться с места, в частности, армии Матиньона, которой она поручила остановить продвижение отрядов Монтгомери.

Маргариту эта буря не задела — во всяком случае формально. Как и герцогиню Неверскую, ее защищал статус супруги, который не делал этих женщин главами домов, в отличие от великих вдов, которых в критические периоды XVI в. часто арестовывали; ее защищала и симпатия со стороны Карла IX. Однако она чувствовала себя полностью ответственной за дело брата и супруга, как показывает первый более или менее длинный текст из написанных ею, который дошел до нас, — «Оправдательная записка Генриха де Бурбона», которую она составила за несколько дней и представила двору 13 апреля[119]. Это защитительная речь минут на пятнадцать, адресованная королеве-матери (Карл был слишком болен, чтобы присутствовать на процессе) и содержащая тщательно отобранный хронологический перечень фактов со времен детства принца до самого его ареста; она должна была создать впечатление неуклонной верности Наваррского дома французской короне — верности, которая то и дело сталкивалась с недоброжелательством, с тем, что предпочтение всегда оказывали Гизам.

Линия защиты, избранная Маргаритой и ее супругом, представляется особенно ловкой постольку, поскольку был сознательно избран эмоциональный план: я всегда хотел вас любить, по существу говорит король Наварры, а вы проявляли только неблагодарность мне и злобу в отношении меня. Она изображает обвиняемого беззащитным ребенком, потом доверчивым юношей, которого непрерывно обманывают порочные манипуляторы, двуличие коих его столь же удивляет, сколь и убивает. Она до крайности драматизирует перипетии «Суассонского дела», измышляя план убийства короля и Алансона, якобы оправдывавший страх принцев и их желание бежать, или же преувеличивая значимость этого плана. Она сводит «Сен-Жерменский страх» к простой массовой панике, якобы вызвавшей у них только желание обеспечить свою безопасность. И потом, защита, проявив крайнюю искусность, в большой мере основывается на словах Генриха [Анжуйского], который якобы много раз для виду успокаивал короля Наваррского, а подспудно растравлял его тревогу; тем самым с любимого сына Екатерины снималась общая ответственность за события (условие