Этот второй акт, в котором белых пятен столько же, сколько и в первом, был вызван решением устранить главных руководителей гугенотской партии, принятым Короной, вероятно, в субботу во второй половине дня. Чем было вызвано это решение? Мнения источников и историков об этом снова расходятся. Однако с тех пор, как тезис о предумышленности (сторонники которого считали ответственными за каждый акт одних и тех же лиц) был отвергнут, сложился широкий консенсус: в принятии этого решения была виновна исключительно паника. В самом деле, покушение Моревера, как подтверждают все свидетельства, чрезвычайно усилило напряжение меж обеими партиями — с одной стороны, и Париже — с другой. Среди протестантов, которые чувствовали себя и ловушке и каждый день могли ощутить, как враждебно относятся к мим в столице, многие считали, что надо бежать, но Карл обещал им поддержку и правосудие и лично пришел к постели раненого Колиньи со всей королевской семьей. После этого Екатерину, герцога Анжуйского и Гизов могли повергнуть в панику опасения, что королевский суд вскоре уличит их и насильственно отстранит от власти — если только они были причастны к покушению. Но недавние исследования делают акцент на другой причине для страха — связанной с возбуждением, которое воцарилось в Париже. Действительно, пока королевская семья побиралась до жилища Колиньи, Екатерина могла очень ясно оценить, какая опасность нависнет над французской монархией, если Карл станет упорствовать в своих намерениях: арест вождя католиков вызвал бы восстание в столице, которая была тесно связана с Лотарингцами и фанатизм которой уже несколько месяцев подогревали приходские священники, враждебно воспринявшие новый альянс между реформатами и Короной. Королева-мать несомненно поняла: насколько бы Гизы ни были причастны к покушению, нет и речи о том, чтобы тронуть их хоть пальцем. К тому же самые мстительные из реформатов, рассчитывая на поддержку Карла, усугубили эту тревогу, как сообщает Маргарита: Пардайан-старший и некоторые другие предводители гугенотов говорили с королевой-матерью в таких выражениях, что заставили ее подумать, не возникло ли у них дурное намерение в отношении ее самой».
Таким образом, пойти на превентивные меры — то есть устранить самую слабую в политическом и небольшую в численном отношении сторону в конфликте, который казался неизбежным, — главных вождей Короны — вполне определенно побудил страх гражданской войны. Но кто был инициатором этого решения? Екатерина? Карл? Герцог Анжуйский? Гиз? Герцогиня Немурская? Маршал де Таванн? Канцлер Рене де Бираг? Герцог Неверский? Граф де Рец? Как очевидцы, так и историки предлагали эти имена, не имея возможности выбрать кого-то окончательно. Маргарита пишет, что «по предложению господина де Гиза и моего брата [герцога Анжуйского] […] было принято решение пресечь их возможные действия [убить их]. Совет этот [сначала] не был одобрен королем Карлом, который весьма благоволил к господину адмиралу, господину де Ларошфуко, Телиньи, Ла Ну и иным руководителям этой религии и рассчитывал, что они послужат ему во Фландрии[75]. И, как я услышала от него самого, для него было слишком большой болью согласиться с этим решением. Если бы ему не внушили, что речь идет о его жизни и о его государстве, он никогда бы не принял такого совета». Эта версия при нынешнем состоянии знаний почти неоспорима. Герцог Анжуйский, как известно, в эти трагические часы не раз сам выбирался в Париж и мог «ощутить пульс» столицы даже лучше, чем Екатерина; Гиз тоже покидал Лувр. Вспомним, что они были тогда очень близки и, конечно, меньше всех поддерживали политику соглашения с гугенотами. Так что вполне правдоподобно, что их, возможно, выглядевших тогда самыми решительными, в те часы смятения умов могли поддержать и другие вожди Короны.
Из этого становится понятной логика обоих высказываний, Екатерины и Реца, которые приводит Маргарита. Поскольку непоправимое свершилось, поскольку теперь нужно было действовать быстро и поскольку, главное, нужно было добиться согласия Карла, прежде чем приступать к действиям, — главные пути напрашивались сами собой: надо было попытаться его успокоить — что делала Екатерина, заявляя, что покушение «было совершено ради блага его государства» и что поступок Гиза «простителен», поскольку тот, «не в силах добиваться справедливости [наказания за смерть отца], вынужден был прибегнуть к мести»; а так как ей не удалось его убедить, надо было идти дальше и оправдать преступление — что и сделал Гонди, напомнив о разных жестокостях адмирала и перечислив причины, которые могли побудить одних и других посягнуть на его жизнь. В довершение всего он продемонстрировал королю, что счесть виновным могут и его тоже, то есть самого Карла, и привел подавленному собеседнику перечень бедствий, которые разразятся, если тот будет упорствовать в желании наказать Гизов. В отчаянии Карл наконец уступил доводам графа, дал свое согласие, и «сразу же приступили к делу: цепи были натянуты, зазвонили колокола, каждый устремился в свой квартал, в соответствии с приказом, кто к адмиралу, кто к остальным гугенотам». В этом рассказе Маргарита отдает решающую роль Рецу, и это тем очевидней, что она больше не называет ни одного из членов «совета», кто принимал бы решение. Однако было бы ошибкой думать, что она возлагает на него вину, чтобы уменьшить ответственность остальных: это неправильное прочтение — граф в ее рассказе виновен не более и не менее других, и о только выбрали в качестве человека, который лучше всех способен убедить короля, «так как он являлся наиболее доверенным лицом короля, пользующимся его особым благорасположением». К тому же не надо забывать, что и многие другие очевидцы называют Реца главным, к го отвечал за решение устранить гугенотскую партию
