Маргарита де Валуа. История женщины, история мифа - страница 187

На страницах, посвященных Маргарите, и это нас не удивит, господствует та же яростная ненависть — и та же несерьезность. Ее политическая роль полностью обойдена молчанием. Мишле видит ее только через посредство ее знаменитых любовников, к списку которых беззастенчиво добавляет еще одно имя. Ведь, упоминая о том, как Витто убил Ле Га, он развивает сюжет, который придумал еще де Ту: «Принцесса без колебаний направилась на встречу с этим кровожадным человеком в монастырь, или, что более вероятно, в просторную и сумрачную церковь. Был как раз канун дня поминовения усопших. Благоприятное время. Скоро зазвонят все колокола, и парижане, проведя день в беготне по церквам и посещении могил, рано вернутся домой. Она объяснила, что эти обстоятельства упрощают дело. Трепеща и содрогаясь, она попросила его сделать для нее то, что рано или поздно он пожелал бы сам сделать для себя. Однако наш герой заставил себя упрашивать, не желая ничего делать даром, если верить традиции. Она обещала. Он пожелал это получить. Стояла ночь, и все мертвецы этой церкви, полной гробниц, ожидая своего ежегодного праздника, были столь же безмятежны и беззаботны, как и живые. Маленькая женщина неустрашимо расплатилась. Он сдержал слово. Ле Га на следующий день был убит»[797].

Итак, апостол «воскрешения всего прошлого» вложил в здание свой камешек. Как и Дюма, он сочинял, но в менее веселом жанре и в менее благородной тональности. Он изменил место действия, придуманное де Ту, переместив его из монастыря в церковь, чтобы сделать святотатство более вопиющим; из «красноречивой и ласковой» принцессы, описанной магистратом, он сделал женщину, которая ласкает в том смысле, какой это слово приняло в XIX в., — и Мишле не заблуждался добросовестно, ведь этот термин слишком часто встречается в текстах эпохи Возрождения, чтобы можно было допустить ошибку; наконец, в оправдание собственного вымысла он сослался на лживый аргумент: «если верить традиции» — еще один обман. Правду сказать, здесь была соблюдена единственная традиция — это традиция историков-женонавистников искажать истину, которая за два с половиной века свободного самовыражения на историческом материале дошла до своего предела: «дочь Франции», самая гордая из всех, изображена как потаскуха, взятая убийцей в полумраке церкви. Этот образ тем сильней, что в нем объединились два объекта ненависти для Мишле — сильные женщины и Церковь. И не случайно эта атака произошла как раз тогда, когда, опять все более заметно, стал проявляться христианский феминизм и когда буржуазки, аристократки и работницы вновь начали требовать равенства гражданских и политических прав[798] — ведь историк был ярым противником этой программы.

Итак, эта деталь, которой недоставало для репутации королевы, теперь добавится ко многим другим и прочно закрепится в людской памяти. Ведь это произведение Мишле, задуманное как «История Франции для использования в школах республики» или прямо-таки как «Библия народа»[799], получит значительное распространение не только среди будущих поколений историков, на которых глубоко повлияет, но и в кругах гораздо более широкой общественности, которая тогда формировалась, потому что как раз в ту эпоху Франция начала по-настоящему выстраивать свою национальную идентичность на основе одного языка, одной истории и общей системы образования.

Действительно, с прицелом на это во второй половине века стали финансировать масштабные работы по изданию или переизданию важнейших исторических документов XVI в. Внимательно изучалась переписка суверенов, послов, а также великих мемуаристов той эпохи, за счет примечаний и научных (как минимум — претендующих на научность) вступлений разъяснялись многие тексты, публиковавшиеся один или несколько раз с начала века. Это был титанический труд, который нередко занимал более десятка лет и в котором отличилось немало историков аристократического происхождения. Эти «суммы», написанные на понятном французском языке, снабженные внешне солидным и «научным» критическим аппаратом, рассылались в большинство крупных библиотек Западной Европы, где им предстояло постепенно вытеснить более ранние источники, образовав хранилище памяти, с которым эрудиты работают и по сей день. Это показывает, насколько значимы были эти издания, ставшие некой «окончательной» версией действий исторических лиц, в частности Маргариты.